20 мая 1474 года в Москве стояла ясная погода. Весь день усердно работали каменотесы на стройке собора, и храм уже был выведен до самых сводов
- Чудна вельми и превысока зело! - говорили москвичи о новой церкви.
За час до заката работники спустили рукава, надели шапки и разошлись по домам ужинать. Однако ж, пока было светло, еще многие москвичи взбирались на подмостки - поглядеть. Но после захода солнца ушли и они. А потом случилось неслыханное дело - затряслась земля.
Сперва упала северная стена.
За ней наполовину разрушилась западная и устроенные при ней хоры.
«Бысть трус во граде Москве» - записал про это землетрясение летописец.
Весь город опечалился гибелью собора, и великий князь Иван 3 решил призвать мастеров из других стран. А так как с венецианским дожем в то время как раз происходили оживленные переговоры, то в июле поехал в Венецию послом Семен Толбузин. От верных людей слыхали, что служит сейчас у дожа хороший зодчий из города Болоньи - Аристотель Фиораванти. Еще лет двадцать назад придумал он такую механику, что на 35 футов передвинул колокольню со всеми колоколами и получил за это 50 золотых флоринов от самого кардинала. А в соседнем с Болоньей городе Ченто, где колокольня скривилась, Аристотель выпрямил ее, не вынимая ни одного кирпича.
Над серебристой лагуной рисовался светлый силуэт города. Узкие, длинные, выкрашенные в черный цвет гондолы скользили по неподвижной воде каналов, и отражения мраморных дворцов дрожали и разбивались под ударам и весел. Солнечные лучи играли на позолоченной резьбе сорокавесельной галеры, привязанной к деревянному столбу у южного фасада дворца дожей. С ее палубы венецианские дожи бросали золотые кольца в воды Адриатики, совершая обряд обручения с морем сильнейшей морской державы - Венеции.
Дож Марчелло стоял на легкой открытой галерее - лоджии - второго этажа дворца. Он был не в духе. Ему решительно не хотелось отпускать в далекую неизвестную Русь своего лучшего архитектора Аристотеля Фиораванти. Но посол Толбузин не отставал. Он засыпал дожа просьбами, уверял в большой к нему дружбе великого князя Москвы, хлопотал и ходатайствовал больше полугода. Ссориться же с Иваном 3 было невыгодно. Именно он натравил татарского хана на турок - исконных врагов Венеции. Да и сам Аристотель не возражал против поездки. Несмотря на свои шестьдесят лет, он был любознателен как юноша. Загадочная, никому не известная страна неудержимо влекла его к себе.
В СНЕЖНУЮ МОСКОВИЮ. В январе 1475 года Толбузин и Фиораванти двинулись в далекий путь.
Аристотель взял с собой своего сына Андреа и одного из помощников - юношу по имени Пьетро.
Путь был трудным. Проехали Германию, миновали резиденцию прусского герцога - Кенигсберг. В Кракове поставили возок на полозья.
Ехали быстро, несмотря на жестокие морозы, снежные метели и заносы. Закутанные в теплые шубы, сидя в крытом возке, путешественники проезжали до 150 верст в сутки.
Пока ехали, зима кончилась. В Москву прибыли в начале апреля 1475 года.
«Возвратился посол Толбузин, - отмечает летописец, - и привел с собою мастера Муроля, кой ставил церкви и полаты, Аристотель именем».
Когда подъезжали к столице, с высокого берега реки Москвы открылся перед Фиораванти вид на диковинный, почти сплошь деревянный город. Только белокаменные зубчатые стены с башнями опоясывали Кремль с несколькими церквами, деревянным дворцом великого князя и боярскими теремами. Город, занимавший небольшую площадь по правому берегу реки Москвы у впадения Неглинки, казался обширнее, чем был. Его увеличивали пространные сады и огороды при каждом доме.
Тяжелый возок медленно ехал по узким уличкам пригородных слобод. При выборе места для постройки москвичи считались только со своими удобствами. Нередко дома ставили поперек улицы, и поэтому проезды между усадьбами превращались в кривые переулки со множеством глухих тупиков. С наступлением сумерек улицы перегораживались бревнами, у которых стояла стража, никого не впускавшая после установленного часа.
Наконец возок въехал в кремлевские ворота. Забыв усталость, Фиораванти с интересом рассматривал непривычную архитектуру. Его поражала затейливая деревянная резьба наличников окон, крылец и ворот.
Иван третий и его жена Софья Фоминична радушно встретили итальянского гостя в приемных покоях своего дворца. Необычным показалось ему убранство зала. На обитых сукном стенах висели только иконы с подвесками из парчи.
Мебели было мало: дубовый резной стол, лавки, покрытые парчой, да трон - кресло великого князя. На изразцах высокой печи цветы, плоды и люди переплетались в причудливой, непривычной манере.
Несмотря на утомительное трехмесячное путешествие, архитектор отказался отдыхать. В тот же день он отправился на стройку и обследовал остатки разрушенного собора, Он хвалил прекрасную работу русских каменотесов, но тут же отметил невысокое качество извести.
- Известь не клеевита, да и камень не тверд, - сказал он.- Плита тверже камня. Своды надо делать плитою.
Строить вновь северную стену Фиораванти не согласился, предпочтя все сломать и начать дело сызнова. Установив три столба, он повесил между ними на канате дубовый брус, окованный железом. Мерные удары тяжело падали на стены, разбивая непрочную кладку.
«Чудно было смотреть, - пишет летописец. - Что три года делали, а он в одну неделю и даже меньше все развалил, так что не поспевали выносить камень, а то бы в три дня хотел развалить».
Однако начинать стройку архитектор не торопился. Фиораванти понимал, что он не может не считаться с обычаями и вкусами русского народа, не должен искусственно переносить сюда привычные ему формы западной архитектуры,
Поэтому, закончив закладку фундамента, Аристотель отправился путешествовать по стране для знакомства с древнерусским зодчеством.
ПОЛНОЧНОЕ СОЛНЦЕ. Взяв с собой топор, огниво с трутом, котел и запас пищи, он долгими неделями пробирался через реки и девственные леса русского Севера на лодках, лошадях.
Со своим проводником-переводчиком Фиораванти нередко ночевал на берегу реки под открытым небом. Но зато он увидел и услышал много интересного.
Был он в городе с крепостью на Белоозере, заезжал в Устюг и Холмогоры, видел Соловки - монастырь, куда нет входа женщинам, слышал рассказы о Великой Перми, где жители хлеба почти не знают, а дань платят лошадьми и мехами.
На обратном пути, идя по воде, озерной дорогой, неутомимый итальянец посетил Повенец, Олонецкий край и Старую Ладогу.
Однажды вечером, сидя у костра, в густом, спасающем от комаров дыму, он писал в далекий Милан герцогу Галеаццо Мария:
«...находясь снова в великом государстве, в городе славнейшем и торговом, я выехал на 1500 миль далее, до города, именуемого Ксалауоко, в расстоянии 5000 миль от Италии...
Если твоей светлости угодно иметь великолепных соболей, горностаев и медведей, живых или убитых, могу тебе их достать сколько ни пожелаешь, ибо здесь родятся и медведи и зайцы, белые, как горностаи. В середине лета, в продолжение двух с половиной месяцев, солнце вовсе не заходит, и когда оно в полночь на самой низкой точке, то оно так же высоко, как у нас в 2 - 3 часа дня».
Север поразил архитектора своими густыми смешанными лесами, бесконечными реками и речушками, мягким мхом под ногами. В чаще леса, далеко друг от друга, стояли небольшие деревушки. Русские плотники строили свои жилища из дерева, без единого гвоздя, пользуясь только топором. Обтесав стволы могучих елей и сосен, укладывали их четырехугольником. Врубая одно бревно в другое, крепили углы. Связанные в четырехугольник бревна образовывали венец, а несколько венцов, положенных друг на друга, - клеть, то есть бревенчатый дом. Из-за огромных сугробов зимой и непролазной грязи весной и осенью строители устанавливали дома не прямо на земле, а на пеньках с обрубленными корнями.
Иногда, для тепла, дом строили в два яруса. Первый, нежилой ярус, подклеть, служил кладовой. Там стояли телеги, сани, находился склад хозяйственных инструментов. Там же помещался и домашний скот. А люди жили в теплых горницах клети - верхнего яруса. Дома украшались столбиками, узорами, затейливой резьбой на фронтонах, дверях и наличниках окон. Узоры - цветы и еловые ветки...
Необычными показались итальянцу и крыши. Чтобы они могли выдержать большие снега и обильные дожди, русские строители делали их крутыми и высокими и покрывали небольшими деревянными дощечками - чешуйками. Концы дощечек обрубали то в елочку, то в стрелку. И стоящие среди густых еловых лесов дома сами напоминали елки, высоко поднявшие вершины и круто опустившие ветки к земле.
Деревянные церкви в маленьких деревушках представляли собой ту же клеть, только увенчанную небольшой главкой - луковицей. Большие деревянные соборы в селах подымали на сорок метров восьмигранную башню, крыша которой напоминала большую палатку - шатер (откуда подобная архитектура и получила название «шатровой»). Над деревянным крыльцом нависала крыша в форме кокошника. Нигде в мире не встречал Фиораванти такой архитектуры...
БЕЛОКАМЕННОЕ ЧУДО. Еще до отъезда архитектора из Москвы Иван 3 посоветовал Фиораванти взять за образец владимирский Успенский храм. Чтобы познакомиться с этим храмом, Аристотель отправился в прославленную на всю Русь своим каменным зодчеством недавнюю столицу суздальских князей - Владимир. Там, на крутом берегу Клязьмы, два белокаменных собора высоко возносили в небо свои стройные, похожие на шлемы золотые главы. Стены были покрыты причудливыми каменными кружевами работы прославленных владимирских камнерезов. Рядом с небольшими деревянными домами города соборы казались грандиозными.
Войдя внутрь главного Успенского - собора, Фиораванти остановился. На разноцветных маиоликовых плитках пола дрожали блики лампад. Проникая сквозь узкие окна, свет выхватывал из полумрака своды, столбы и стены, покрытые громадной фреской. Она изображала конец мира. Широкие, как бы небрежные мазки делали человеческие тела и лица живыми, почти осязаемыми. Стремительное движение каждой фигуры усиливалось вздымающимися кверху мощными столбами и закругленными арками храма. Легкие, гибкие, едва ступающие по земле фигуры словно парили в пространстве, и казалось, что вся роспись уносится под высокие своды, подобно звукам стройного хора.
Человечность образов фресок поразила итальянского архитектора. Художник сумел передать разнообразие характеров и душевного состояния людей.
Их образы подкупали сердечной теплотой и обаянием.
Даже выросший среди прекрасного искусства Италии Фиораванти был восхищен талантом русского художника и немедленно осведомился у переводчика о его имени.
- Звали его Андреем Рублевым, - с гордостью ответил переводчик. -Сказывали про него, что он был человеком тихим и кротким, всех превосходящим в мудрости. Со товарищами он расписал Успенский храм в Звенигороде, Благовещенский собор Московского кремля, фрески и иконы в Успенском соборе во Владимире. Седины честные имея, расписал он собор Спасо-Андроникова монастыря, где место вечного успокоения и нашел...
Размах, величие и одновременно строгая красота, замечательное умение строителей сочетать красоту храмов с природой и окружающим городом произвели глубокое впечатление на итальянского архитектора. Полный новых мыслей, он вернулся в Москву.
НАВСЕГДА... Четыре года под его руководством возводили московский Успенский собор русские каменщики и плотники. Кирпич обжигали в специальной печи, совсем по-новому устроенной за Андрониковым монастырем. Был он уже прежнего кирпича и такой твердый, что нельзя было его разломать, не размочив в воде. Известь растворяли как густое тесто и мазали железными лопатками. И все делали, впервые на Руси, в кружало да в правило. А на третье лето, дойдя до подводной части, муроль Аристотель, чтобы доставлять камень и кирпич наверх, придумал колесо, которое веревками волокло тяжести. И, когда летом 1479 года сняли леса, москвичи пришли в восторг. На кремлевском холме возвышалось здание строгой и торжественной архитектуры. Увенчанный пятью золочеными куполами, собор был виден с различных точек Москвы, и, хотя он был совсем невелик, снизу, из города, он казался громадным.
Белокаменные стены оживлялись пилястрами, поясом арочек и узкими щелевидными окнами. А внутри собора расписанные фресками и украшенные мозаикой столбы поддерживали своды просторного зала, пол которого был вымощен мелким камнем.
Многое в Успенском соборе напоминало древнерусское зодчество, но в то же время он не был простым повторением владимирского храма. Талантливый архитектор сумел сочетать достижения мастеров своей родины с наследием древних строителей гостеприимно принявшей его страны.
Через несколько месяцев, когда Фиораванти собирался уже в обратный путь, на родину, Иван 3 неожиданно вызвал его к себе. Переводчика не было, да Аристотель в нем больше не нуждался. За четыре года он научился неплохо говорить по-русски.
Послушай, муроль,- сказал Иван, - шлют мне письмо из города Болоньи. Наказывают тебе ворочаться до дому. - Он замолчал и пытливо посмотрел на итальянца.
Фиораванти поклонился, но ничего не сказал. Его уже давно тянуло домой. Несколько лет-он не видел Италии. Четыре года жил в Москве, с увлечением работал, применял все свои разнообразные способности. Был он архитектором и литейщиком, скульптором и чеканщиком, пушечником и инженером.
- Надо нам и стены кремлевские строить, - продолжал великий князь, - и пушки лить, и мосты наводить. - Он снова замолчал.
Молчал и Фиораванти. Ему было уже далеко за шестьдесят. Он знал, что если не уедет сейчас, то, вероятно, никогда больше не увидит голубого неба родной страны...
Но здесь он был нужен, как нигде. Здесь перед ним открывались самые разнообразные возможности интересной работы. Он полюбил эту суровую, но гостеприимную страну.
Андрюшей стал его сын Андреа, и никто не называл Пьетро иначе, как Петрушкой...
- Ну, вот что, - закончил Иван, - велел я отписать в Болонью, что нет тебе покамест дороги. Поживешь здесь.
Так Аристотель Фиораванти до конца дней своих остался в снежной Московии...
