Гостей Шушенского редко интересует то, что не связано со ссылкой Владимира Ильича. Кто осудит их за это? Между тем и до того, как майским днем 1897 года на пыльной дороге показалась подвода с новым политическим ссыльным, в истории села было немало страниц, которые стоит перелистать.
Начать с названия. Владимир Ильич шутливо называл место своей ссылки «Шу-шу-шу». Но, оказывается, слово «шу» на языке таинственных динлинов, в давние времена населявших Минусинскую котловину, означало «вода». «Шу-шу» - две воды, две реки: Шушенское возникло у впадения в Енисей речки Шушь. Вполне возможно, что на этом месте было древнее селение, память о котором сохранилась в переиначенном русскими названии.
Историю собственно села начал топор землепроходца. В первые годы 18 века русские вышли к Саянам. Отряд казаков Абаканского острога заложил еще одну ключ-крепость там, где Енисей вырывается из хребтов. Отсюда пришельцы стали расселяться по окрестным хлебородным местам. Кто-то облюбовал ровнушку возле устья Шуши. Следом за первой заимкой поставили другую, третью. Неподалеку стали разрабатывать медные руды. К середине века название селения Шушенского начинает все чаще встречаться в бумагах Красноярского воеводства.
Академик Паллас, проехавший по югу Сибири в конце того же 18 столетия, уже застал в Шушенском три десятка дворов. Он видел и остатки четырехугольного укрепленного городища - ненужного, заброшенного, заросшего кустарником. И если смогли шушенцы уже в те годы поставить большую каменную церковь, значит, жили они в достатке, как говаривали тогда, на бога не роптали.
После образования Енисейской губернии Шушенское превратилось в волостной центр с волостным старшиной. Под надзор к нему Красноярск и погнал ссыльных.
Когда царское правительство стало расселять отбывших каторгу декабристов подальше друг от друга и от больших городов, в Шушенском появился подполковник Петр Фаленберг, а немного спустя - поручик Александр Фролов. Оба приехали без всяких средств к существованию. По статейному списку имущество Фролова - «сундук со столярным, слесарным и сапожным инструментом - 1, чайною посудою и книгами - 1». Оба ссыльных женились на сибирячках, обжились на берегах Енисея, сеяли хлеб, выращивали овощи.
Почти одновременно с ними в Шушенское были высланы участники польского восстания. Затем в село привезли Михаила Буташевича-Петрашевского, неукротимого духом революционера, на которого уже надевали однажды саван смертника. В последнюю минуту расстрел был заменен вечной каторгой. До конца дней своих он протестовал и боролся; внезапную его смерть народная молва упорно приписывала яду, подсыпанному в пищу.
В 1897 году Шушенское было весьма значительным по тем временам селом - свыше двухсот пятидесяти дворов, около тысячи четырехсот жителей, полицейский урядник, волостной старшина, базары по воскресеньям, питейные заведения, торговля хлебом, скотом и кожами, престольные праздники с крестным ходом, школа, правда, без постоянного места: сегодня учатся в одном доме, завтра в другом, благо дома просторные.
Шушенское я впервые увидел в весеннюю распутицу 1935 года. Если бы уже тогда возникла прекрасная мысль о мемориальной зоне, то многое не пришлось бы воссоздавать и восстанавливать: можно было бы просто сохранить от разрушения. Однако почему-то в те годы и позднее стремились придать месту ссылки «приличный вид», постараться, чтобы переменилось все, кроме двух деревянных домов-музеев.
И стало так. Едешь по асфальтированной дороге в туристском автобусе. С каждого пригорка - чудесный вид, по сторонам мелькают побеленные стволы яблонь. Въезжаешь в село Шушенское.
Но какое же это село? Всюду строительные краны, высокие каменные дома да еще с колоннами! Глядя на нарядные чистые улицы, с трудом представляешь себе, что именно сюда ссылали. Даже два домика-музея выглядели одно время новее, чем на давних фотографиях. Вокруг асфальт, металлические ограды, клумбы благоухающих цветов. Сделано это было из самых лучших побуждений, однако избы, ставшие музеями, в старые-то годы стояли отнюдь не среди садов и цветников, а на грязных унавоженных улицах!
Но и до создания мемориальной зоны прошлое, подлинное и волнующее, охватывало приезжего, едва он переступал порог первого дома, где жил невольный обитатель Шушенского. Спартанская простота, почти бедность: набитые соломой матрацы, деревенский, чуть не топором рубленный буфет с полосками сыромятной кожи вместо петель.
Потом читаешь собранные в музее протоколы жандармских допросов, секретные донесения охранки, воспоминания тех, кто видел, как на крестьянской подводе приехал в село новый политический ссыльный...
Его взял на квартиру зажиточный крестьянин Зырянов. У Зырянова часто бражничали заезжие ямщики, горланя песни осипшими от водки и ветра голосами. Небольшая комнатка, которую Владимир Ильич занимал в доме Зырянова, кажется даже просторной - так мало в ней вещей. Деревянная кровать, покрытая жестковатым на ощупь суконным одеялом. В простенке маленький стол. Четыре старых стула прочнейшей крестьянской работы. Конечно, полка с книгами. Книги и на столиках-угловичках.
С избы Зырянова, с обязательных отметок у волостного писаря дважды в день, утром и вечером,- тут ли, не сбежал ли? - началась для Владимира Ильича сибирская ссылка.
Бывшая хозяйка дома рассказала, как работал Владимир Ильич с первых дней жизни в Шушенском:
- Он был быстрый человек, спал совсем мало. Откроет окошко, и так всю ночь стоит окно открытое. Я, бывало, говорю: «Как это вы, Владимир Ильич, оставляете на всю ночь окно открытым, может, кто-нибудь что бросит?» А он говорит: «Вы встаете, а я только ложусь, так что никто ничего не бросит и ничего не случится».
Известно, что за годы ссылки Владимир Ильич написал свыше тридцати произведений - от начатого еще в Петербурге, в тюремной камере, и завершенного в Шушенском научного труда «Развитие капитализма в-России» до статей, дающих ответы на самые насущные, самые злободневные, самые сложные вопросы революционного движения. Перечитывая их, понимаешь: каждодневно, ежечасно здесь, в Шушенском, Владимира Ильича прежде всего и больше всего волновало одно. От работы к работе он развивал и углублял мысль об организации революционеров, о единой марксистской партии, способной перевернуть Россию. В поле его зрения была и жизнь глухого сибирского села, и весь огромный фронт борьбы труда с капиталом.
Владимиру Ильичу как ссыльному полагалось скудное пособие - восемь рублей в месяц. Но он не жаловался. Его письма матери, сестрам, брату, друзьям дышат бодростью, крепким душевным здоровьем. Приглашая брата Дмитрия приехать, он в одном из первых сибирских писем шутливо замечает: «Если я через три с хвостиком недели таким сибиряком стал, что из «России» к себе зову, то что же через три года будет?»
И только в письме, отправленном уже в середине второго года жизни в Шушенском, Владимир Ильич признается: «Я в первое время своей ссылки решил даже не брать в руки карт Европейской России и Европы: такая, бывало, горечь возьмет, когда развернешь эти карты и начнешь рассматривать на них разные черные точки».
Как это искренне и как бесконечно далеко от нытья слабодушных, увядших в ссылке, от их однообразно-мрачного видения окружающей действительности!
В начале мая 1898 года в Шушенское приехала с матерью Елизаветой Васильевной Надежда Константиновна Крупская, получившая разрешение отбывать ссылку вместе с Владимиром Ильичем при условии «вступления в законный брак», то есть венчания. 10 июля 1898 года Надежда Константиновна и Владимир Ильич обменялись в шушенской церкви медными обручальными кольцами, изготовленными ссыльным Оскаром Энгбергом...
Более просторный дом крестьянки Петровой, куда переехали Ульяновы, не был похож на другие шушенские избы: навес над крыльцом поддерживают две массивные деревянные колонны, окна прорублены довольно высоко, по-городскому.
Быт Ульяновых едва ли особенно отличался от быта, скажем, семейного учителя сибирской деревни. В буфете посуда, какой пользовались в любой сибирской семье,- деревянные ложки, дешевые тарелки с синей каемкой, погнутые вилки, поварешка. Разве только вместо крашеной лавки возле обеденного стола - старый деревянный диван с решетчатой жесткой спинкой.
В соседней комнате - рабочий уголок Владимира Ильича.
По письмам к родным, по воспоминаниям узнаем и конторку, стоя за которой Владимир Ильич писал, и лампу, и стол, и полку с книгами.
Вот эта дверь приоткрывалась по утрам, и в комнату, улыбаясь, заглядывал сын шушенского ссыльного поселенца шестилетний ясноглазый Минька в большой шапке и материнской теплой кофте. С ним любил возиться Владимир Ильич...
В давние приезды в Шушенское мне посчастливилось говорить с теми, кто лично знал политического ссыльного Ульянова,- с людьми, молодость которых ушла с последними годами прошлого века.
Прасковья Семеновна Аликина, жившая в Шушенском по соседству с Ульяновыми, и Анна Семеновна Середкина, дочь их квартирной хозяйки, рассказывали о Владимире Ильиче:
- Писал много, это верно. А так не выделялся, даром что такой ученый человек. К мужику или к бабе подходил за всякое просто - и по хозяйству расспросит, и сколько скота, и как живете. Душевный, уважительный.
Старые шушенцы давно на сельском кладбище - проворная Паша, помогавшая Ульяновым по хозяйству, деревенский бедняк Сосипатыч, спутник Владимира Ильича в охотничьих прогулках, даривший ему всякую всячину: то журавля, то кедровых шишек...
Уже в первые годы Советской власти рассказы старых шушенцев об Ильиче были подробно и точно записаны. Мать Миньки, Анна Егоровна, помнила все мелочи обстановки в квартире Ульяновых: и жестяную банку для сахара, стоявшую на окне, и эмалированный тазик, и лежавший в кухне коврик из разноцветных тряпочек, на котором спала собака Женька. Анне Егоровне запомнилось, как иногда в соседнем доме среди ночи загорался свет, и она видела Владимира Ильича, что-то быстро писавшего за столиком.
А потом, когда Ульяновы уехали «в Россию», пришла от Надежды Константиновны посылка с игрушками для Миньки и чайными металлическими ложечками.
Сосипатыч только в 1922 году узнал, кем был его спутник по охотничьим скитаниям, которого он запросто называл кумом. Сосипатыч рассказывал, что кум его отличался «большой легкостью ног и ходил проворно», но что хорошим охотником его назвать было нельзя: случалось, в лесу задумается, замолчит, уйдет в себя.
А вот отрывок из рассказа Паши - Прасковьи Алексеевны Ященко-Мезиной:
- По воскресеньям к Владимиру Ильичу собирались крестьяне. Приходили с жалобами. Если напрасно присудили или прошение написать, все обращались к Владимиру Ильичу. Владимир Ильич сам не писал, а только диктовал, а они писали сами. Кому нужно, Владимир Ильич давал советы. У кого какое горе, поделиться не с кем, посоветоваться не с кем, те все к Владимиру Ильичу приходили. Если сразу к нему боялись идти, то просили меня, а я ему передам, а он разрешит, и тогда они приходят..
Как политический ссыльный, Владимир Ильич не имел права писать юридические бумаги: за это могли прибавить срок ссылки. Но он нашел выход - диктовку. И через маленькую его комнату шла и шла со своими бедами деревня, прижатая, пригнутая к земле кулачьем.
Однако не было в ней рабской покорности. Не были шушенцы серой массой, все помыслы которой лишь о хлебе насущном.
Вот крестьянин Журавлев. По воспоминаниям Надежды Константиновны, Владимир Ильич его очень любил, «говорил про него, что он по природе революционер, протестант. Журавлев смело выступал против богатеев, не мирился ни с какой несправедливостью».
Разбросанные в письмах, в воспоминаниях Надежды Константиновны характеристики других шушенцев, за редкими исключениями, проникнуты теплотой и глубокой симпатией; исключения же относятся к кулакам.
И к чести сибиряков: хотя власти всячески старались возбудить у них недоверие и даже враждебность к ссыльным, это редко удавалось. «Крестьяне относятся к нашему брату хорошо»,- писал Кржижановский. «Обыватели не выделяют политических в особую категорию и, главное, вовсе не сторонятся от них»,- отметил в письме Ванеев.
Ссылка есть ссылка. Но сильные духом преодолевают ее тяжесть. Сохранился отзыв Надежды Константиновны на рукопись одного автора, в которой рассказывалось о годах сибирской ссылки Ленина.
«По-моему,- пишет Надежда Константиновна,- глава «В Шуше, у подножья Саяна» - не вышла...
Вы пишете: «нудно» шла жизнь. Это у Ильича-то! Он жаднющими глазами вглядывался в жизнь, страстно любил он жизнь - с крестьянами толковал, дела их вел, деревню изучал.
И потом еще. Мы ведь молодожены были,- и скрашивало это ссылку. То, что я не пишу об этом в воспоминаниях, вовсе не значит, что не было в нашей жизни ни поэзии, ни молодой страсти».
У Владимира Ильича не замечалось ничего похожего на отчужденность от сибирской природы, которая чувствовалась у некоторых ссыльных. Владимир Ильич быстро свыкся с ней.
Он любил долгие прогулки. В окрестностях Шушенского мог проходить в день до сорока километров по болотам и лесам.
Любимые его места - заповедны. Возле берега Шуши погожим днем Владимир Ильич, Надежда Константиновна и другие ссыльные праздновали Первое мая. Отсюда дорога вела к быстрой протоке, к маленькой пристани Хворостетской, куда в половодье изредка заходили пароходы. Старые ветлы и тальники росли вдоль невысокого берега, зеленели на островах, где Владимир Ильич охотился на зайцев.
Когда протока замерзала, Владимир Ильич и Надежда Константиновна далеко ходили по ней; каждый камешек, каждая рыбешка были видны подо льдом в волшебном подводном царстве. Позже речки промерзали до дна, вода выступала поверх льда протоки. Образовывалась наледь. По тонкому гладкому льду можно было очень далеко катить на коньках.
«Все это страшно любил Владимир Ильич»,- вспоминала Надежда Константиновна. Она пишет из Шушенского, что может «с большим увлечением говорить об Енисее, островах, лесе и т. п.», и добавляет: «А за Енисеем чудо как хорошо!»
Просто, в спокойном тоне Владимир Ильич описал матери свирепую бурю:
«На этих днях здесь была сильнейшая «погода», как говорят сибиряки, называя «погодой» ветер, дующий из-за Енисея, с запада, холодный и сильный, как вихрь. Весной всегда бывают здесь вихри, ломающие заборы, крыши и пр. Я был на охоте и ходил в эти дни по бору,- так при мне вихрь ломал громаднейшие березы и сосны».
Владимир Ильич бывал на Песчаной горке. Горка невысока, она вся из легчайшего золотистого песка, передуваемого ветром. Ее вершина как будто лишь немного поднимается над соснами, но с нее видны и Саяны, и «ворота» из двух гор, между которыми прорывается Енисей, и протока, и окрестные села.
Саяны особенно хорошо разглядывать с Журавлиной горки, по крутым склонам которой между редких сосен цветут ромашки. Под горкой кочковатое болотце, где во время дальних перелетов ночуют журавли.
К полузаросшему озеру Перово Владимир Ильич обычно ходил на охоту вместе с Сосипатычем. На берегу озера шушенские старики по памяти сложили шалаш - такой, в каком Владимир Ильич укрывался в ненастье.
К концу трехлетнего срока ссылки Владимир Ильич, как вспоминала впоследствии Надежда Константиновна, «перестал спать, страшно исхудал. Бессонными ночами обдумывал он свой план во всех деталях... Чем дальше, тем больше овладевало Владимиром Ильичем нетерпение, тем больше рвался он на работу».
29 января 1900 года кончилась ссылка Ленина. В тот же день Ульяновы покинули Шушенское.
- Я очень плакала, когда они уезжали... Когда я их проводила, я очень сильно скучала и даже потом приходила к этому дому,- посижу на крылечке, и мне как будто бы легче.
Можно ли лучше сказать о доброй памяти, которую оставил о себе Ленин в сибирском селе, чем сказала Паша Мезина.
Из Шушенского путь Ульяновых лежал на Минусинск. Ехали по льду Енисея. В Минусинске их ожидали попутчики - Василий Старков и Ольга Сильвина.
Конечно, провожать уезжающих «в Россию» собрались ссыльные, у которых еще не кончился срок, пришли добрые знакомые. Ульяновы забежали проститься с Мартьяновым.
Наконец, были поданы лошади. Торопливо уложили вещи. Погода стояла холодная, на отъезжающих были валенки и меховые дохи.
Последние объятия, последние напутствия - и под звон бубенцов две тройки рванулись с места. Выехали по направлению на Ачинско-Минусинский тракт, понеслись по степи, потом по перевалам, по хребтам, то приближаясь к Енисею, то удаляясь от него. Сокращали стоянки, сокращали ночевки, благо ночи были лунными, а ямщики отлично знали дорогу.
С водораздельного хребта можно было в последний раз оглянуться на долину Енисея. Потом было большое село Назарово. Оставался последний перегон.
Был третий час ночи, когда путники вошли в пустой зал станции Ачинск. Маленький городок давно спал. Тускло горели керосиновые фонари. До прихода поезда Иркутск - Петербург оставалось около четырех часов.
Триста пятьдесят верст, отделяющих Ачинск от Шушенского, удалось проехать всего за 42 часа.
Прощай, сибирское село! Не зря прошли три года. Сделано, наработано немало. Теперь - в самую гущу революционной борьбы!
Не надломила ссылка молодых, бодрых, верящих в будущее. Не показалось им Шушенское тюрьмой без стен.
Надежда Константиновна писала впоследствии о жизни в Сибири: «Так живо встает перед глазами то время первобытной цельности и радостности существования. Все какое-то первобытное - природа, щавель, грибы, охота, коньки... тесный круг товарищей-друзей, совместные прогулки, пение, совместное какое-то наивное веселье, дома - мама, домашнее первобытное хозяйство, полунатуральное, наша жизнь - совместная работа, одни и те же переживания...».
И вспомним: Владимир Ильич говорил о Сибири, как о чудесном крае с большим будущим.
