На Столбы я пошел со своими приятелями Виктором и Мишей. Миша бывал там уже несколько раз, Виктор, как и я, собрался туда впервые.
А сборы оказались не простыми. Надо было найти старые калоши по ноге и крепкие веревки, чтобы привязать их. Калоши помогали не скользить по камню. Но почему не годились кеды? Конечно, годились бы, да еще как, но ведь не было тогда никаких кедов, даже слова такого никто не слышал.
Кроме калош требовался широкий кушак. Остальное - по вкусу. Чем чуднее вырядился, тем лучше. Я разыскал старую отцовскую жилетку, Миша по-пиратски повязался красным платком. Виктор вывернул наизнанку рубаху. Зачем все это, может, спросите вы. А зачем на крепкие джинсы нашивать заплаты? Мода! Вот и у столбистов - так называли тех, кого считали на Столбах своим человеком,- была особая мода. Общий восторг вызвал парень, где-то раскопавший старый цилиндр и украсивший голое тело галстуком.
Столбисты собирались на пристани, поджидая катер. Рокотали гитары, пиликали гармошки, слышались обрывки непонятных фраз: «Ребята, кто из «Ранчо»? - «Куда тебе «Голубыми», ты бы еще «Коммунаром» лезть задумал!» - «За сколько минут? За пять? «Леушинским»?!» - «Копченого» не видели?» - «Нет, давайте «Каштаком»!»
Катер привез всю честную компанию к деревне Базаихе. Оттуда начиналась кратчайшая дорога к Столбам. В гору, в гору, чем дальше, тем круче. Это и был Каштак, тропа на перевал, подниматься по которой значило: «идти Каштаком».
Нас легко обгоняли опытные столбисты. Новичков, вроде меня, мешок, резавший плечи веревками, гнул к земле. Пот прямо-таки капал на тропу, особенно когда начался Пыхтун - самый крутой подъем перед перевалом.
Потом мы еще долго шагали с горки на горку. Кругом тайга, ничего интересного. И вдруг с какого-то гребня блеснул сталью далекий Енисей. Высоко же мы забрались!
Наконец, Миша сказал деловито:
- Все. Пришли.
В глубокой темноте под нами вспыхивали, мелькали, двигались огоньки. Тропа круто побежала вниз. Все ближе слышались голоса, смех. От главной тропы отходили боковые. Миша свернул на одну из них. От мокрых росистых папоротников в калоши набралась вода, противно всхлипывавшая при каждом шаге.
Мы пришли к избушке. Срубленная из бревен, она напоминала охотничью. Возле нее собралось немало столбистов. Ярко горел костер, в большом котелке что-то булькало.
Миша надеялся встретить здесь знакомого. Того не оказалось. Но нас не прогнали. Это было бы «не по-столбовски». Избушки принадлежали сдружившимся компаниям, и каждая как-нибудь называлась. Мы оказались в «Старой сакле». А еще были «Беркуты», «Музеянка», «Ферма», «Нелидовка»...
И хотя в «Старую саклю» мы пришли незваными гостями, ребята потеснились у стола. Парень, распоряжавшийся «котлом», по-хозяйски рассортировал запасы из наших мешков. А тут и похлебку сняли с костра...
После ужина всей компанией пошли в гости по соседним избушкам. Вместо факелов жгли отслужившее свое старые калоши. Пахло жженой резиной и травами. Сколько было смеху, песен, розыгрышей!
Мне казалось, будто я только что задремал на нарах, как почувствовал толчок в бок и услышал:
- Вставай, тебе говорю!
Вот зуда этот Мишка! Но делать нечего, в избушке пусто, все ушли встречать восход, а мы чем хуже других? Выскочил за порог и замер.
В бледно-желтом небе, словно вырезанные из черной бумаги, очерчивались силуэты скал. В предрассветный час все казалось плоским. Далеко они или близко? Вдруг на одной вершине появилось что-то крохотное, движущееся. Неужели человек?
Спотыкаясь о выползшие на тропинку корни и судорожно зевая, мы с Виктором плелись за Мишей. Самая высокая скала вспыхнула в первых солнечных лучах. Человечки на вершине размахивали кушаками.
- Второй столб,- сказал Миша.- Орешек не для вас. Четвертый самый легкий. Айда к Первому.
Еще до похода я прочел, что высота Столбов - несколько сот метров. Причудливая форма скал объяснялась так. Сотни миллионов лет назад раскаленная магма заполнила трещины земной коры. Образовался сиенит, твердая горная порода. Солнце, вода, ветер хорошо поработали, разрушая и унося прочь верхние слои земной коры, глину и песок. Но с сиенитом они не сладили, только обнажили его. Розоватые каменные столбы остались памятниками молодости Земли.
Столбы - не горы. Это их скалистые вершины. На Столбы нельзя совершать восхождения. По ним надо лазить. Но как?
Миша подвел нас к круто уходившей в небо каменной стене с трещинами, расселинами, нависшими глыбами. Ясно, что вскарабкаться на нее совершенно невозможно. Где-то есть обход.
- Ну, пошли,- повернулся к нам Миша.
Он нашел наискось поднимающуюся трещину. Ловко переставляя в ней ноги и придерживаясь раскрытыми ладонями за шероховатую скалу, поднялся на несколько метров.
- Ну? - Он смотрел на нас заносчиво, даже презрительно.- Навязались на мою голову!
Мы полезли. Ничего, получается. Страшновато, конечно. Миша показал, как нащупывать «карманы» - углубления, в которых находят опору пальцы. Показал, как ставить ногу на крохотный выступ. Резина калош как бы прилипала к скале.
А потом была «катушка». Справа обрыв, туда лучше не смотреть. Над ним гладкий выпуклый склон, как бы половина купола. Слева каменная стена.
Миша подошел к самому краю пропасти, помедлил, примериваясь. Сильно оттолкнувшись ногой, побежал наискось по куполу. Прежде чем мы опомнились, он уже пересек «катушку» и, упершись руками в стену, взглянул на нас.
- Ну? - опять услышали мы.
Перебежать, как он?! За кого он нас принимает? Мы уж лучше потихоньку, ползком.
- Да вы что? - рассердился Миша.- Ползком труднее, понятно? И штаны на коленках продерете. Вот, смотрите.
Он спустился, перебирая руками по стене, опять подошел к краю и легко перебежал проклятую «катушку».
Мы посмотрели и... поползли. Ползти на четвереньках было неудобно, ныла шея, а колени скользили по словно отполированному куполу: на них-то не было калош. Спина взмокла, руки и ноги противно дрожали.
- Рожденный ползать...- начал Миша, но плюнул с досады.- Не связался бы с вами, давно был бы наверху.
- Правильно,- раздался сверху насмешливый голос.
На выступе скалы свесили ноги над пропастью два очень даже знакомых нам паренька. Как они туда забрались?
- Женька с Виталием. Задаются...- буркнул Миша.
Над нами сидели братья Абалаковы. Учились в нашей школе, только класса на два старше. Заядлые столбисты.
Абалаковы? Те самые? Знаменитые альпинисты? Именно. Евгений Абалаков первым поднялся на высочайшую вершину страны - пик Коммунизма. На счету Виталия Абалакова десятки труднейших восхождений. Евгений, приезжая позднее в Красноярск, говорил землякам: «Ребята, на Столбах - наша школа. Здесь у нас всему начало». На книге «Основы альпинизма», подаренной красноярским друзьям, Виталий Абалаков написал: «Столбы - место игр у родного гнезда. Но когда вырастают цепкие когти и крепкие крылья, пора в дальние полеты во славу родного края!»
А в школе они были просто столбистами, правда, смелее и ловче других.
После первого похода бывал я на Столбах десятки раз. Но в скалолазании преуспел слабо. Правда, научился преодолевать несколько ходов и лазов - направлений, по которым поднимаются и спускаются столбисты. Мне уже не казался страшным «Колокол», камень, который гудит, если хорошенько хлопнуть его ладонью. Первый раз Миша спускал нас с Виктором возле него в щель между камнями, страхуя кушаком, заменявшим альпинистскую веревку. Потом я научился обходиться без кушака, перебирая руками по одной стене щели, ногами - по другой, это называлось «в расклинку». Не раз встречал солнце на вершине Второго столба. Но так и не одолел «Леушинский» ход и ход «Коммунар», где испытывали себя настоящие столбисты.
...Готов поручиться, что никто из моих читателей не слышал о «ВЭНЭЛЭТЭ». А ведь было такое тайное общество! Расшифровывалось его название так: «Вера, независимость, любовь к труду». Старшему из его организаторов было тринадцать, младшему - десять.
Любовь к труду?.. Конечно, каждый что-то делал по дому - мы носили воду, кололи дрова, бегали в лавочки за покупками,- но при первой возможности старались смотаться на улицу, на рыбалку, в тайгу или хотя бы на берег Енисея.
В общем, тайное общество распалось, едва успев возникнуть.
Наверное, могли бы мы заняться чем-то действительно нужным, полезным, энергии хоть отбавляй, но в странное время нэпа наступил какой-то спад, кое-что перепуталось не только в ребячьих головах...
Частники процветали, раскатывали по городу на рысаках, запряженных в пролетки на резиновых шинах. Неподалеку от нашего дома открылась лавка Кильдишева со странной вывеской: «Экспорт фруктов». Почему экспорт? Какие же фрукты можно вывозить из Сибири? Сам Кильдишев, юркий человек с черными усиками, когда я спросил об этом, ответил кратко, но не совсем по существу:
- А ну, чтоб духу твоего не было!
У Кильдишева мы ничего не покупали. Мать работала инспектором в страхкассе, получала мало и страшно боялась лишиться места.
Напротив страхкассы помещалась биржа труда. Там каждое утро толпились безработные. Мать рассказывала: на собраниях говорили - надо терпеть, скоро откроется обувная фабрика «Спартак», а за ней и другие предприятия, у всех будет работа. Но пока что приходилось туго.
В песенке «Кирпичики», которую тогда распевали всюду, был куплет: «И как водится, безработица по заводу ударила вдруг: Сенька вылетел, а за ним и я, и еще двести семьдесят душ».
В городе всюду «сокращали штаты», «урезывали единицы», устроиться на новом месте удавалось далеко не каждому.
А неподалеку от Красноярска шумел Новосибирск,молодая сибирская столица. Сколько было о ней толков и пересудов!
Говорили, что дома там растут, как грибы. Отовсюду съезжается народ, и, представьте, всем находится дело. Красноярцы тоже потянулись на Обь. И однажды пришел прощаться Сергей Дмитриевич Розинг. Он учился когда-то вместе с моим отцом в Петербургском лесном институте и после того, как отца не стало, считался главным советчиком нашей семьи.
- И вы переезжайте,- говорил он матери.- Вернуться всегда можно. Мы ребята-ёжички, в голенищах ножички...
У Сергея Дмитриевича была привычка вставлять в речь сибирские поговорки и присказки.
Вместе с Сергеем Дмитриевичем пришли прощаться его сыновья - Володя и Митя. Сердце у меня сжалось, я понял, что друг мне дорог, что разлука тяжела. Кажется, Володька чувствовал то же самое.
- Давай, приезжай, а? Уговори маму.
Спустя полгода жарким летним днем тронулись и мы - мать, сестра и я. Ради экономии билеты взяли на товаро-пассажирский поезд, прозванный «Максимом Горьким»: обывателю Горький запомнился бродягой-пешеходом, неторопливо путешествующим по дорогам матушки-Руси.
Поезд, где за пассажирскими вагонами был прицеплен длинный хвост товарных, подолгу стоял на каждой станции. Пассажиры, гремя чайниками, бежали к водогрейке. Из крана лился кипяток. Если бы тогда сказали, что проводники когда-нибудь станут разносить по вагону стаканы с чаем да еще и с сахаром, никто бы этому не поверил.
Поезд был набит сверх всякой меры. В тесноте шныряло жулье, и временами раздавался вопль обокраденной бабы:
- Ой, лихо мне! Товарищи-братцы, да как же это?!
И вот подъезжаем к Новосибирску. Но где высокие здания? Вдоль железной дороги, скорее, разросшаяся деревня, чем настоящий город: какие-то наспех сбитые из свежих досок хибарки, колодезные журавли.
А вокзал? Маленький, тесный, на лавках, на полу женщины с ребятишками, всюду яичная скорлупа, обрывки газет. Крепко держа чемоданы и фанерные баулы, мы едва пробрались к выходу. Извозчик повез нас по немощеной Межениновской улице, потом свернул в совсем уж захудалую Иркутскую, где жили наши дальние родственники.
Я быстро освоился в незнакомом городе. Да, в Красноярске на главной улице каменных зданий было больше, чем на здешнем Красном проспекте. Зато каменные дома в Новосибирске почти все новые, и всюду строят еще, рабочие таскают на носилках кирпич по лесам.
Особенно понравился мне Дом Ленина, который был недавно достроен. Верхняя часть фасада величественного здания как бы повторяла Мавзолей на Красной площади.
Когда Владимир Ильич умер, жители города на Оби просили переименовать свой Новониколаевск в Ульяновск. Но Ульяновском по решению правительства стал Симбирск. Тогда сибиряки задумали воздвигнуть Владимиру Ильичу необычный памятник: построить дом для народных собраний. Они не просили денег у государства. Были выпущены открытки с портретом Владимира Ильича, рисунком будущего здания и надписью: «Кирпич на постройку Дома имени Ленина». Стоила каждая такая открытка десять копеек. Рабочие и служащие покупали открытки и, кроме того, отчисляли на постройку Дома свой однодневный заработок. Так были собраны деньги, и на них возвели прекрасное здание.
В Доме Ленина собрался съезд Советов Сибирского края. Он принял важное решение об индустриализации Сибири. Обсуждали также, как лучше переименовать Новониколаевск. Предлагалось много названий: Обьгород, Сибград, Новореспубликанск, Коммунград, Ревкрайсиб (очень тогда любили такие слова!), Партизанополь, Центросибирск... Но большинство высказалось за Новосибирск.
Дом Ленина высился над Красным проспектом. По мостовой тарахтели телеги ломовиков; катили извозчичьи пролетки; пугая лошадей, проносились в синеватом дыме автомобили, и колеса их были еще со спицами, как у пролеток. Все куда-то торопились с крайне озабоченными лицами.
Центр города, особенно базар, кишел беспризорниками. Это дерзкое племя породили гражданская война и голод. Ребята остались без родителей, без крыши над головой, без одежды. Держались кучками, озлобленные, не знающие ласки, доброго слова. Сытые и благополучные их боялись. Тронь-ка одного: налетят, собьют с ног, отнимут, что несешь, да еще пинков надают.
Думаю, беспризорников побаивались даже милиционеры. О базарных торговках и говорить нечего: увидят, что приближается ватага, скорее товар подальше, под телегу, под домотканое покрывало. А если не убирать, то, может, даже и лучше: у беспризорных свой кодекс чести, возьмут маленько, «на пробу», остальное не тронут.
Одеты были беспризорники в немыслимое тряпье и вечно перепачканы чем-то черным. Чем? Да асфальтом! Погода в Сибири не крымская, ночи холодные, вот ребята и облюбовали под ночевку котлы для варки асфальта. Мать говорила: в Красноярске беспризорных мало потому, что там давно ничего не асфальтируют, ребята бы померзли.
Постепенно беспризорных поубавилось, для них открылись специальные трудовые колонии. Поначалу вольница оттуда разбегалась, потом обжилась, и сколько знаменитых на всю страну людей вышло из ребят, испытавших все невзгоды и горести!
Под осень мы переехали в новый двухэтажный деревянный дом возле устья впадавшей в Обь речушки Каменки.
В глубокой долине, промытой речкой, торчали хибарки одной из ново-сибирских «нахаловок». Так называли самовольно застроенные поселки. Рос город бурно, лихорадочно, в иную неделю появлялась новая улица. Самовольные застройщики, опасаясь, что их выселят, предпочитали обосновываться в оврагах, которых в городе было предостаточно. Хибарки усеивали дно, лепились по крутоярам, заполнив овраг, нахально выползали на улицы.
Возвращаясь однажды поздно вечером домой, я заметил людей, зачем-то вымерявших шагами местечко возле железнодорожной насыпи. Утром там уже стоял сруб дома, а в нем дымилась печь. Подле топтались два милиционера и вид у них был глубоко несчастный. Самовольного застройщика можно было немедленно выдворить с захваченного им места лишь в том случае, если он не успеет сложить печь. А если печь сложена да еще затоплена - по суду и с предоставлением другого участка. Самовольщику только это и нужно. И тайную ночную стройку всегда начинали скорые на руку печники, под покровом тьмы на ощупь складывавшие печку.
В кое-как нагороженных «нахаловках» вспыхивали пожары. Огонь перебрасывался к центру деревянной сибстолицы. Особенно страшный пожар бушевал ветреным летним днем на Рабочей улице. Сотни добровольцев помогали обгоревшим, измученным пожарным. Водопровод сплоховал, воду возили бочками, качали ручными помпами. Я вернулся домой весь в саже, с волдырями и кровавыми мозолями на ладонях.
Осенью меня определили в совшколу № 12 имени проф. К. А. Тимирязева.
Как меня там встретили? Да никак. Похоже, просто не заметили. Я был моложе своих соучеников. В те годы разница в четыре-пять лет между соседями по парте была обычной: в гражданскую войну где учились, где - нет.
Старшеклассники на большой перемене курили в закутке под лестницей, прозванном «клубом имени Гельфандта». Исаак Гельфандт сидел как раз передо мной. У него были жесткие, торчащие волосы. На уроках литературы он переписывал протоколы собраний или готовился к докладам. Исаак был нашим комсомольским вожаком, во время каникул подрабатывал на пристани в бригаде грузчиков.
Я ни с кем из одноклассников по-настоящему не сошелся и по-прежнему дружил с Володькой Розингом, который учился в другой школе. Теперь нас особенно сближало увлечение коньками и лыжами.
Как все-таки все мы были бедны в те годы! Купить настоящие фабричные норвежки?! Об этом не могло быть и речи. Да, по-моему, их и не продавали в магазинах. Я мечтал. о самодельных, которые изготовлял из старых пил мастер-жестянщик. Стоили они двенадцать рублей. На школьный завтрак мне выдавали пять копеек. До сих пор не понимаю, как за год скопил нужную сумму.
Меня взялся тренировать москвич Голубинский, переселившийся в Новосибирск.
Мы вместе выходили на лед катка, и мой маленький, гибкий тренер, который казался мне почти стариком (ему было, видимо, около сорока), с угнетающей медлительностью делал несколько кругов. Я едва не наступал ему на пятки. Потом он увеличивал скорость и можно было идти нормальным ходом. Затем мне приходилось нажимать, чтобы не отстать. Наконец, я гнал что есть силы, чувствуя, как слабеют ноги. А мой тренер, казалось, только что вышел на лед.
Дело в том, что он был экс-чемпионом начисто забытого теперь часового катания. Ему важно было пройти как можно больше кругов за час. Он искусно распределял силы на марафонское время, почти не меняя скорости. Я не умел этого делать. Голубинский сердился и не хотел слышать, что часовое катание уже никого не интересует, что теперь бегают на классические дистанции: пятисотка, полторы, пять, десять тысяч метров. Узнав однажды, что я без него «прикидывался» по секундомеру на полторы тысячи, он сказал, что мой поступок равносилен измене и больше тренироватЬ меня не станет. Я погоревал, потом перешел к скоростникам и сумел кое-чего добиться.
А лыжи у нас с Володькой Розингом были самодельные. Мы оба зачитывались журналом. «Хочу все знать». И вот нашли там описание и чертежи, как самому изготовить лыжи типа «Телемарк». Принялись пилить, строгать, шлифовать. Труднее всего было распарить готовые заготовки для того, чтобы загнуть их концы. Приспособили для этого котел, который был вмазан в плиту и предназначался для кипячения белья. К нашему удивлению и гордости, лыжи получились.
Кататься мы ходили через Обь на заросшие корявым березняком холмы. Левый берег был мертв и пустынен, если не считать деревушки Бугры и села Кривощеково неподалеку от железнодорожного моста. С холмов в морозной дымке за рекой был виден Новосибирск, и на берегу среди хибарок заметно выделялся наш двухэтажный деревянный дом. Катались дотемна. Гасла заря, зеленые звезды загорались в небе, воздух словно густел от стужи. Тут уж надо было торопиться, возле Бугров мы не раз натыкались на волчьи следы.
В те годы школьникам всячески старались привить общественные навыки и в школе, и за ее стенами. С будущим поэтом Сергеем Островым мы не только заседали в учкоме, то есть в ученическом комитете, но были также членами правления школьного кооператива. Кроме того, меня прикрепили к секции благоустройства Новосибирского горсовета.
По почте приходил конверт с казенной печатью. В нем лежало приглашение «уважаемому товарищу» прибыть на заседание секции. Сидя среди взрослых, многоопытных в коммунальных делах мужей, я старался вникать в смету на строительство канализации в районе рынка или в споры по поводу укрепления откоса у пристани. Конечно, тонкости оставались мне недоступными. Но я видел, как люди по-хозяйски берегут копейку, как заботятся о своем городе. Мои отчеты о заседаниях секции появлялись в школьной стенгазете.
Однажды, осмелев, написал заметку в газету «Советская Сибирь» и сам отнес в редакцию, ни дома, ни в школе никому об этом не сказав. Каждый день с трепетом разворачивал газету. Наконец увидел свою фамилию. Но восторг сменился ужасом. Заметка была подписана: «Водовоз Кублицкий».
Представьте, у меня нашелся однофамилец! Написал о том, что возле вокзала надо построить новую водоразборную будку, поскольку сегодня водовозам приходится долго стоять в очереди, а это значит, что трудящиеся вовремя не получат воду. Прокладка водопровода никак не поспевала за ростом города. Водовозы за ведро воды, доставленное на дом, брали, кажется, по полкопейки. Водопроводные краны в кухнях были редкостью.
Мою заметку так и не опубликовали. И я не могу писать в анкетах: «Выступать в печати начал с 1927 года». Но выступать в суде мне в школьные годы пришлось.
В двух последних классах полной средней школы тогда впервые ввели так называемые уклоны, чтобы выпускники получали какую-либо профессию и сразу могли пойти работать. Нашей Двенадцатой придали административно-правовой уклон. Видные городские юристы читали нам лекции по общей теории права, по римскому праву, основам судопроизводства, ведению деловой корреспонденции. Мы заучивали латинские выражения и термины, изучали векселя и исковые заявления, формы юридических документов. Например, завещание надо было начинать словами: «Я, нижеподписавшийся, находясь в здравом уме и твердой памяти...» А в доверенности были такие слова: «Во всем том, что вы по настоящей доверенности законно сделаете, я вам верю, спорить и прекословить не буду».
Мы изучали запутанные уголовные дела, зачитывались речами знаменитых адвокатов. Нам поручали расследование жалоб. Это не было игрой, экзамены принимали столь же строго, как по алгебре.
Пришла пора практики в уголовном розыске. До этого мы уже знали основы криминалистики, научились получать отпечатки пальцев, и, наверное, кое-кто мечтал о карьере красного Шерлока Холмса.
Нас привели в большую комнату, где на подносе лежал очень здорово сделанный макет отрубленной головы. Наши острословы тотчас стали отпускать шуточки. Но тут вошел следователь с фотографом.
- Значит, так,- ровным служебным голосом начал следователь,- эту голову нашли вчера в сугробе на Колыванской улице. Наша задача: определить, кем же была жертва? Но как это сделать?
Он осторожно взял голову и приподнял над ванночкой.
- Видите, преступник изуродовал лицо, чтобы затруднить опознание жертвы. Нам надо, по возможности, восстановить ее облик. Сейчас, когда голова несколько оттаяла, мы попробуем причесать волосы, с помощью грима закрыть раны, а потом сфотографируем. Понятно?
Мы молчали, бледные, растерянные...
Не слишком ли жестоким было для нас это испытание? Может быть. Но ведь нам предстоял сознательный выбор. Нас знакомили не только с привлекательными сторонами профессии. Тот, кто мечтал стать красным Шерлоком Холмсом, должен был серьезно задуматься: сумею ли, смогу ли? Разве будущий врач не обязан знать, что делом его жизни станет облегчение человеческих страданий, иногда - мук, что будут случаи, когда он услышит последнее биение сердца своего больного?
В те годы, о которых мой рассказ, еще и речи не было о многих профессиях, знакомых сегодня каждому. Выбор был невелик. Газета «Советская Сибирь» не печатала объявлений «Куда пойти учиться». Каждый выпускник знал все и без объявлений.
Сибстолица, сибстолица...
Уже отводились первые площадки для будущих заводов, говорили, что будут строить какой-то гигант возле Кривощеково, но пока что в жалком саду «Альгамбра» за покрашенным известкой забором куплетисты пели про нэпманов и налоговых инспекторов, беспризорники копошились возле асфальтовых котлов, а мы, выпускники совшколы № 12 имени проф. К. А. Тимирязева, гадали, где пытать счастье - в старинном ли университетском Томске или в Омске, где Сибака (Сибирская академия) готовила специалистов сельского хозяйства. Можно было, конечно, остаться и в Новосибирске, но первое высшее учебное заведение - институт народного хозяйства - должен был открыться только в следующем году.
Школа дала нам первую опору в жизни, и несколько выпускников сразу пошли работать - кто в суд, кто стажером в коллегию адвокатов. Но большинство тянулось к технике. Трое, как и я, выбрали изыскательское дело.
