Московско-Сибирский тракт начали прокладывать как сквозной путь еще в сороковых годах 18 века. Это была государственная дорога. Вдоль нее были поставлены тысячи полосатых верстовых столбов. Таможенные заставы следили, чтобы из Сибири тайком не везли меха соболей и иную «мягкую рухлядь».
В начале 19 века тракт основательно перестроили. С этого времени начинается упадок главного речного пути с запада на восток, где приходилось преодолевать длинные волоки и бурные пороги. Тракт расширили, прорубив просеки, в болотистой местности сделали канавы для отвода воды. Там, где дорога проходила через селения, спрямили улицы. Сибирь получила большую торговую дорогу, связывающую европейскую и азиатскую части государства.
Была ли эта дорога хороша? Тут, пожалуй, уместнее спросить: много ли вообще было в ту пору хороших дорог во всей необъятной России.
Пушкин, изрядно поездивший по Руси, иронически заметил, что лет чрез пятьсот «дороги, верно, у нас изменятся безмерно», и добавил: «Теперь у нас дороги плохи...».
А по мнению поэта Петра Вяземского, «свободна русская езда в двух только случаях»: когда зима «скует чугуном льдистым» дороги или когда поля и лужи проймет «знойная засуха».
За долгую историю направление тракта на разных участках менялось, но в «Дорожниках» и «Подорожниках», которые тогда выпускали для путешествующих, назывались такие его главные пункты: Москва - Владимир - Казань - Пермь - Екатеринбург (нынешний Свердловск) - Тюмень - Тобольск - Томск - Красноярск - Иркутск. Дальше главная дорога разделялась, и одна ветвь шла на юг, к Кяхте, а другая на север, через Якутск к Охотску и дальше на Камчатку.
В конце 19 века перевозками грузов гужом, то есть в разных повозках, запряженных лошадьми, занималась почти пятая часть всего населения Сибири! Между Томском и Иркутском по Сибирскому тракту ежегодно проходило до 80 тысяч возов, которые сопровождали 16 тысяч ямщиков: каждый вел целую «связку» телег или саней.
А сколько всяких чиновников, купцов, курьеров проносилось по нему, обгоняя то обозы, то партии кандальников. По тракту же Петр Макушин привозил в Сибирь тысячи и тысячи книг для своих книжных лавок, а натуралист Порфирий Крылов сумел доставить из Казани в Томск саженцы южных растений, заложив основу чудесного Ботанического сада.
Посвист и песни ямщиков, звон поддужных колокольчиков, бряцанье кандалов - все это сливалось в странную, своеобразную мелодию бесконечной дороги.
На тракте действовали особые порядки, сложились свои нравы и обычаи, свои песни и легенды, был даже свой «король», томский миллионер Евграф Кухтерин, который хвалился, что ежели захочет остановить движение по тракту - остановит. И впрямь мог остановить, ведь на него работали тысячи отборных ямщиков, а мелкие держатели извоза постоянно чувствовали железную хватку «короля».
Вдоль тракта возникали «ямы»-деревни, жители которых почти не сеяли хлеб, а обслуживали ямщину. Содержали постоялые дворы, заготавливали корм для лошадей, сами промышляли извозом. В иных «ямах» держали по полтысячи, а то и по тысяче лошадей.
На тракте было около трехсот почтовых станций. Там путник, оплативший проезд до места назначения и получивший особую «подорожную», мог найти приют на ночь, согреться возле постоянно кипящего самовара. Каждая станция круглосуточно имела наготове свежих лошадей. Если приезжий торопился или вез важные государственные бумаги, смена упряжки занимала не больше четверти часа, и он мчался до следующей станции. Американский публицист Джордж Кеннан, дважды посетивший Сибирь, считал, что русская казенная почта «без сомнения, наиболее обширная и лучше всего организованная во всем свете».
Езда на почтовых сберегала время в пути. Между станциями было не больше тридцати - сорока километров, и ямщики гнали тройки во всю прыть. Лошади способны были выдержать эту гонку, затем им давали отдых.
Скорость передвижения на почтовых просто поразительна. Полина Гебль доехала из Москвы до Иркутска за 18 суток. С еще большей скоростью носились фельдъегери-курьеры, доставлявшие важные бумаги.
В 1857 году граф Муравьев-Амурский получил в Иркутске ходатайство от находившегося там американского посла Коллинза о концессии на постройку в Сибири железной дороги. Граф немедленно отправил донесение в Петербург. В конце второй недели пакет с сургучными печатями уже вскрыли чиновники императорской канцелярии. Выходило, что за сутки фельдъегерь преодолевал более 470 километров! Этот рекорд, кажется, остался непревзойденным до появления поездов.
Обозы с кладью летом двигались со скоростью 40 - 50 километров в сутки, зимой, по санному пути, им удавалось проходить и по 60 километров.
Ссыльные, которых в облаках пыли гнали по тракту пешком, тратили около месяца на расстояние, которое фельдъегерь-рекордсмен покрывал за 24 часа.
В народе скорбную дорогу окрестили «Владимиркой»: город Владимир был на одном из первых ее участков. «Владимиркой» назвал и Левитан известную свою картину. «Пошел по Владимирке» означало: отправлен в Сибирь по этапу. Душераздирающие сцены разыгрывались у столба, обозначавшего границу между Европой и Азией. Некоторым казалось, что за этим столбом им нечего больше,ждать, не на что надеяться.
Сколько написано о Сибирском тракте! Тут и правительственные распоряжения, и путевые заметки, и стихи... «Вот мчится тройка удалая вдоль по дорожке столбовой, и колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой...» А когда помчалась тройка по русским столбовым трактам? Не раньше начала 19 века, до этого лошадей запрягали цугом, гуськом: слишком узки были дороги. И колокольчики одно время разрешалось подвешивать к дуге только почтовым тройкам и едущим по службе чинам полиции: звон был приказом уступить дорогу.
В России, кроме Валдая, было, по крайней мере, еще десять городов и селений, где специально занимались изготовлением колокольцев. Томск собрал в своем музее коллекцию этих голосистых звонких подорожников и расписных дуг, к которым их подвешивали. Между прочим, не так давно установили, что автором широко известной с середины прошлого века песни «Однозвучно звенит колокольчик» был ямщик Иван Макаров, разделивший судьбу некоторых своих товарищей: он замерз в дороге.
Правила, действовавшие на почтовых станциях, предусматривали, сколько лошадей может требовать путник по своей подорожной. Купцу полагалось три, полковнику - шесть, генералу - десять. А вот любопытный параграф, о котором, может быть, следовало бы вспомнить в наше время. Жалобная или., как ее называли, «шнуровая» книга «припечатывалась» к столу или стене с тем, чтобы ее «невозможно было для утайки от проезжающих класть в ящик стола». Так что хорошо нам известный возглас: «Дайте жалобную книгу!» - мог родиться где угодно, только не на почтовой станции.
Сибирский тракт много значил в развитии далекой окраины. Это был путь внутренней и внешней торговли. По нему перевозили миллионы пудов сибирской пушнины, рыбы, кож, сала, масла. Из европейской части страны ямщики возвращались с грузом разных промышленных изделий.
В России росло потребление китайского чая, и немало обозов было загружено прочно зашитыми в кожу тюками с драгоценным товаром. Именно за ним особенно охотились «чаерезы». Эти грабители, однако, не рисковали нападать на обозы вооруженных кистенями ямщиков, а тайком подкрадывались во вьюжные ночи к подводам и, перерезав веревки, незаметно сбрасывали тюк-другой. Добычу тут же подхватывали их помощники и волокли прочь от дороги. Людская молва утверждала, что ямщицкий «король» Кухтерин прежде был отчаянным и удачливым «чаерезом».
Я еще застал на тракте, связывающем золотые прииски с Красноярском, отголоски отжившей свое ямщины. Слышал «горлового». Так назывался парень со здоровенной глоткой, который с головной подводы командовал растянувшемуся перед отправлением обозу: «Да-а-а-вай!», то есть трогай с места, все враз. Он же останавливал обоз воплем: «Ба-а-а-ста!»
Видел я у одного красноярского коллекционера вещи, которые брали с собой в дальний путь. Был тут маленький дорожный самовар на полтора стакана, устойчивый, на четырех широко расставленных ножках, Владелец коллекции уверял, что его ухитрялись кипятить даже на ходу. Был дорожный письменный стол, проще говоря, ящичек с откидной крышкой, с отделением для перьев, чернил, сургуча, которым запечатывали письма. Его ставили на колени. Удалось мне полистать «Сибирский дорожник» и «Путеводитель по почтовым дорогам Сибири от Владивостока до Тюмени», изданный в 1889 году.
Конец восьмидесятых годов был тревожным для почти ста тысяч сибиряков, так или иначе связанных с извозным промыслом. Носились слухи о том, что вот-вот потянут от Урала в Сибирь «чугунку».
Именно в эту пору Сибирский тракт увидел двух русских писателей.
В 1888 году отправился в Сибирь Глеб Иванович Успенский. Два года спустя неожиданно даже для своих близких знакомых начал путешествие на Сахалин Антон Павлович Чехов.
Успенского особенно интересовали судьбы переселенцев.
Переселялись обычно середняки. Кулакам и без того жилось неплохо, у бедняков не было денег на дорогу.
Больше всего уходило в Сибирь крестьян из плодородного черноземного края. Почему? Там помещичий гнет был особенно тяжел, почти вся земля принадлежала владельцам старинных усадеб.
По дороге, в поезде, бегущем к границам Сибири, писатель размышлял и о коренных сибирских крестьянах, которые понятия не имели о помещике, о бурмистре, которые не были проиграны в карты, пропиты с цыганками, заложены и перезаложены, которых не бил в морду управляющий Карл Карлович... С писателем в том же поезде, гонимые бедой или мечтой, добровольно ехали в пяти вагонах на сибирскую землю битые мужики, а в пяти других, за железными решетками на окнах, мужики, не стерпевшие унижений и наскочившие «на грех».
Восемь дней тащился потом пароход от Тюмени по бесконечной водной пустыне, почти без признаков человеческого жилья.
Успенскому казалось, что Обь даже и не река вовсе, а затопленное водой необозримое пространство леса. И вот описание мест, которые сегодня известны как край, где словно соревнуются друг с другом в росте города нефтяников и газовиков.
«В два дня раз пароход, идущий между этими верхушками затопленных лесов, древесных групп и одиноких деревьев, пристает к берегу, причем место причала всегда носит какое-нибудь географическое название, напр. Сургут, Нарым, но на берегу нет и не видно ни Сургута, ни Нарыма, а лежат только тьмы тем дров, заготовленных для парохода, стоит остяцкая юрта из березовой коры, да неподалеку от нее какая-то пустая хибарка с почтовым ящиком у запертой двери... Затем опять вода, потопляющая леса, вода и вода, целых двое суток, чтобы два часа иметь удовольствие видеть землю».
Пароход пошел вверх по Томи. За долгий, изнурительный путь набившиеся на него переселенцы превратились в толпу озлобленных и ожесточенных людей, почти разорившихся и привезших с собой несколько трупов взрослых и детей. И пошли среди переселенцев толки: не бедных, а богатых сюда заманивать надо. Ведь даже воров, отправленных по этапу, кормят, поят, дают им ночлег. Так уж лучше бы по этапу...
Под Томском Сибирь приоткрылась писателю другой своей стороной. Местность показалась ему похожей на бесконечный роскошный парк с просторными луговинами, заросшими густой травой или желтеющими колосьями пшеницы. Но до того трудно новоселам пустить корни на благодатной сибирской земле под кедрами, что некоторые становятся «обратными», то есть тянутся в родные места к безземелью и нищенской доле.
Успенский позднее рассказал о темных сторонах переселенческого дела, порожденных корыстолюбием, взяточничеством, бюрократизмом, бестолковщиной, равнодушием к судьбам людей.
Из Томска писатель возвращался по Сибирскому тракту на ямщицких лошадях, которых гнали вовсю.
Однажды он пристроился к почтовому обозу из семи троек, и темной августовской ночью слушал адское беснование звуков. Эта сигнализация, замечает он, своя у ямщиков, своя у подкарауливающих их грабителей, разработана до совершенства. Свист ужасающий, беспощадный, разбойничий слышен над степью в любую непогодь - настолько он режущий и пронзительный.
Антон Павлович Чехов был одним из последних путешественников, проехавших по Сибирскому тракту перед тем, как ямщицкую тройку стал заменять вагон.
Его очерки «Из Сибири» начинаются грустными картинами дорожной жизни. Сначала переселенцы, которые молча плетутся за двумя кибитками. Затем этап, звенящие кандалами тридцать - сорок арестантов, по сторонам солдаты с ружьями. Люди выбились из сил, у них уже нет мочи идти - так плоха дорога.
Ехал писатель в некрытом тарантасе. Ночью почтовая тройка, мчавшаяся навстречу, налетела, перевернула тарантас, Чехов очутился на земле. Сломаны оглобли, порвана сбруя, дуги с колокольцами валяются тут же...
Писатель, кажется, всего натерпелся уже за первый месяц дороги. Ехал он «на вольных», почтовыми пользовался мало. Его обрадовала удивительная честность сибирских ямщиков: по всему тракту не слышно, чтобы у приезжего что-нибудь украли. И в жалобных книгах, которые он от скуки просматривал на почтовых станциях, оказалась всего одна запись: пропали сапоги да и те нашли, вернули владельцу.
Чехова уже расспрашивают в притрактовых селах про железную дорогу. Ведь ежели машина, которая паром действует, через деревни станет проходить, она избы сломает и людей подавит!
«Сибирский тракт - самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем свете». Это записано на перегонах между Томском и Красноярском.
«Тяжело ехать, очень тяжело, но становится еще тяжелее, как подумаешь, что эта безобразная, рябая полоса земли, эта черная оспа есть почти единственная жила, соединяющая Европу с Сибирью! И по такой жиле в Сибирь, говорят, течет цивилизация!»
Справедливости ради надо сказать, что через Западную Сибирь тарантас Чехова плелся по тракту не в погожую пору на исходе лета, когда летела тройка Успенского, а в весеннюю распутицу. Чехов ехал мимо голых лесов и покрытых матовым льдом озер, без конца ожидал переправу возле широко разлившихся рек, холодные дожди лили день и ночь. От Томска же началась заболоченная тайга. По собственному опыту знаю, что там и сегодня на проселочных дорогах вязнут машины с моторами в десятки лошадиных сил, что же говорить о паре лошаденок, запряженных в тарантас.
Но хотя Чехов, по его словам, за два месяца «конно-лошадиного» странствования преодолел четыре с лишним тысячи верст, борясь «с невылазной грязью, с голодухой, с желанием спать», он остался доволен поездкой, и все, кто встречался с ним в Сибири, нашли, что выглядел он бодрым, здоровым, полным сил.
А «безобразная, рябая полоса земли»... Что ж, ей недолго было оставаться почти единственной жилой, соединяющей Европу с Сибирью.
