Шелоник, верховик, сарма, а также башлык
Поезд шел на восток. Мартовское солнце развесило первые сосульки по крышам станционных зданий, оттаивало намерзший за ночь лед на перронах. Нам предстояло добираться до Хабаровска почти две недели: поезда в начале тридцатых годов ходили медленно.
Нас было человек двенадцать - все, кого после получения диплома распределили на Дальний Восток. Привыкшие к студенческой скудной жизни, мы дорожили каждой копейкой и набились в общий вагон. Полки были в три этажа, моя - у прохода вдоль стены, под самым потолком. На нижних размещались все случайные пассажиры, там было тесно, спали сидя.
За окнами тянулась привычная тайга. Ничего интересного. Так продолжалось до Иркутска. За ним дорога вышла к берегу Ангары. Мы запели под мандолину «Славное море, священный Байкал...» И он открылся огромным ледяным полем, искрящимся под солнцем. На первой же станции все выскочили из вагона. Пустынное озеро дышало холодом. Вздымались хребты с кое-где подтаявшими склонами. Из снега торчали каменные глыбы. Что еше? Все та же тайга, ее темно-зеленая хвоя.
Трижды ударил станционный колокол. Мы молча и как-то смущенно втиснулись в вагон.
Уж не учуял ли старик Байкал наше разочарование? Когда поезд тронулся, сибирское море решило показать нам свои берега и сделало это с блеском.
В вагоне внезапно наступил мрак и сразу до грохота усилился стук колес. Тоннель! Первый тоннель в моей жизни. Минута, другая, серый быстрый рассвет за окном - и дикое ущелье с зеленоватым льдом схваченного морозом потока. Промелькнуло - и снова темнота. За вторым тоннелем вплотную к вагону придвинулась скала, заслонившая небо, потом громыхнул короткий мост, в заваленной снегом долине курился дымок над трубами нескольких изб. Еще тоннель - и слева Байкал выжал на берег такие горы льда, какие даже Енисей не громоздит в сильнейший ледоход. А ведь тут озеро, енисеева скорого течения нет. Неужели это ветер так набезобразничал?
Тоннели были довольно длинные и вовсе короткие, минутное чередование света и тьмы. Ни одно ущелье не повторяло другое. Непривычно звучали названия маленьких станций: Маритуй, Култук, Утулик, Танхой.
Спросили кондуктора, протискивавшегося по узкому вагонному проходу с керосиновым красным фонарем, сколько же здесь тоннелей?
- Тридцать девять. Сюда, ребята, летом надо приезжать, а на лед чего глядеть, он везде лед.
Год спустя я с берегов Амура возвращался в Сибирь. Поезд вдоль Байкала шел ночью. Гулко стучали колеса в тоннелях, мелькали красные огоньки, выйдя в тамбур, я слышал глухой шум волн, но Байкала не видел.
Я начал работать в Красноярске, и тут мне неожиданно повезло. У нас в Географическом обществе было плохо с геодезическими инструментами. Списались с Иркутском, с Восточно-Сибирским отделением общества: не одолжите ли на сезон хотя бы три-четыре теодолита и нивелира, срывается важное задание по изысканию площадки для строительства бумажного комбината. Пришел ответ: присылайте человека, что-нибудь выделим.
Командировали меня. Инструменты оказались старыми, дореволюционной варшавской фирмы Герлях. Требовалась починка. В Красноярске подходящих мастеров не было. В Иркутске нашелся механик, посмотрел: недели за две, может, сделаю. Шлю телеграмму, ответ - без инструментов не возвращайтесь. Но чем заняться в Иркутске?
- А вы давайте на Байкал,- посоветовали в Географическом обществе.- Сначала загляните в нашу библиотеку, у нас подобрано кое-что.
В маленький читальный зал книги приносили откуда-то снизу, по крутой лестнице. Там находились редкие издания. Пожилая хранительница сокровищ выдавала их незнакомому человеку с некоторой опаской: вдруг вырву какой-нибудь рисунок?
Мне сообщили адрес наблюдателей-метеорологов, живших в небольшом поселке возле разъезда Кругобайкальской дороги. Ученый секретарь Географического общества написал бумагу с просьбой оказать «подателю сего всяческое содействие».
- В каком же содействии вы нуждаетесь, молодой человек? - Старший наблюдатель, узколицый, со злыми глазами, показался мне удивительно неприятным типом.- Видите ли, у нас своя работа. А какова, собственно, ваша миссия?
Миссия? Сказать, что просто хочу посмотреть Байкал? Тогда зачем было совать бумажку? И я, запинаясь, стал говорить о красноярской ихтиологической станции, изучающей рыб Енисея, о моем знакомом, ее сотруднике, который... Я не врал, знакомый ихтиолог у меня был...
- Тогда вы не по адресу,- холодно заметил противный тип.- Вам надо в Маритуй, к Верещагину Глебу Юрьевичу, на Лимнологическую станцию. Странно, вам должны были посоветовать это еще в Иркутске.
Он смотрел на меня с недоверием. У него были для этого основания. Именно туда мне и предлагали отправиться. Но я решил, что слушать лекцию о планктоне смогу и в другом месте. Мне хотелось побродить с охотниками, выйти на лов с рыбаками. Ведь я же изыскатель, таежник.
- Меня, собственно, интересует рыбацкий промысел,- сказал я.- И вообще Байкал. Жемчужина природы.
- Жемчужина? Так. Пойдите-ка по этой улочке, спросите дом Сурановых. Здешние рыбаки. И старик там занятный, он вам наговорит о жемчужине с три короба.
- Благодарю за совет, коллега,- с достоинством поклонился я от двери. Хотя бы чаем напоил!
У Сурановых меня приняли со спокойным радушием. Спросили, откуда, чем занимаюсь.
- Выходит, сымальщик, земномер? - одобрительно сказал старик.- А сюда по делу? Любопытства для? Надолго? Ну, давай, устраивайся в горнице. Харчиться как, у нас будешь?
Старика звали Иннокентием Трофимовичем. Крепок, кряжист, чуть прихрамывает. Сына дома не было, ушел в горы. Жена Иннокентия Трофимовича, Васса, выражалась странно:
- Ох, тошно мне-ка! Тажно уж и не знаю!
В горнице меня устроили на деревянном диване. В первый же вечер я узнал историю старика. Он из забайкальских казаков, был тяжело ранен на русско-японской войне. Службу пришлось бросить, поселился на Байкале, охотничает, помаленьку «рыбалит» вместе с сыном. Сын холост, моих, примерно, лет.
Следующий день был хмурым, море катило накатную тяжелую волну, дробившуюся о каменные глыбы. Поселок тянулся по узкой прибрежной полосе, его прижимали к Байкалу горы.
Сказать вам честно? Теперь я видел море в летнюю пору, не из вагонного окна, не мельком, и все же не испытывал того восторга, который как бы заранее накапливал в себе. Конечно, грандиозно - водная ширь, скалы, суровость. Но мне все это не казалось необычным, поражающим. В Байкале было что-то от Енисея. Да, тут все фортиссимо, как сказал бы музыкант. Шире, выше, мощнее. Однако это была лишь более совершенная симфония со знакомым лейтмотивом. Долго бродил я по берегу, поднялся немного по горной тропе, чтобы увидеть все сверху.
У Сурановых меня накормили «щербой» - ухой из омуля. Не спросили, куда ходил, что видел, как понравилось море. Здесь это не принято. Вечером к Иннокентию Трофимовичу зашли трое мужиков, интересовались, когда вернется сын, говорили о неводах, лодке, погоде, балагане, каких-то «столбах», «спусках», «лопотине». Последнее слово я знал, так в сибирской деревне называют одежду или вообще вещи. Судя по всему, речь шла о выходе на лов. Наконец один из гостей сказал хозяину: «Ты башлык, тебе и решать», после чего все разошлись.
Мне показалось неудобным появляться из горницы при гостях, я слышал лишь обрывки разговора. Хозяин окликнул меня, позвал «чаевать». Было самое время поспрашивать его о Байкале. Откуда, например, в нем взялась нерпа? Зверь морской, живет в соленых водах. А здесь до океана тысячи верст.
- Чего не знаю, того не знаю,- ответил Иннокентий Трофимович.- Старики сказывали, есть в нашем море прорва, ну, вроде подземный ход. Возле него, бывает, сети в водную воронку втягивает, закручивает. Может, через прорву и пришел зверь. А может, по рекам. На море чудес всяких хватает. Я за тридцать лет нагляделся.
- А нерпу промышлять приходилось?
- А ты как думал! Все испытал, жадный я был на дело, рисковый.
- Так ведь нерпа - зверь мирный, какой тут риск? Медведь - другое дело.
- И на медведя хаживал. А гибель едва не принял как раз через нерпу.
Вот что я услышал дальше.
На нерпу охотятся весной, когда немного подрастают нерпята: рождаются они в метельную февральскую пору, а то и в марте. Идут на промысел, когда солнце уже пригревает. Это время опасное. Не приведи господь попасть на пропарину - сгинешь, поминай как звали.
Пропарина - это что-то вроде ловушки. Лед на море ложится поздно, иной раз его и после Нового года ветрами гоняет. Зато как морозом схватит, намерзает-толсто, бывает, больше метра. Перед японской войной на льду рельсы клали, он вагоны держал. Верно, вместо паровоза тянули лошадьми, паровоз бы, может, провалился.
К весне получаются во льду эти самые пропарины. Здешний лед бывает как стекло, приезжий человек на него ступить боится, думает, воду только-только морозом схватило, не сдержит. А он уже и под конем не треснет. Но весна тончит шубу Байкала не сверху - снизу. Говорят, восходят из глубин какие-то теплые газы, теплые воды. Газы - это точно, бывают во льду пузыри, пробьешь, спичкой чиркнешь - оттуда пламя. Они и тянут теплые воды, пропаривают лед. Сверху же остается корочка. Так вот, ездили как-то по нерпу, да в пропарину и ухнули вместе с конем. Ладно еще, что сани не сразу под лед ушли, люди соскочить успели, до берега добрались.
Меня удивило, зачем нужен конь? Разве он не распугивает цокотом копыт всю нерпу, по льду ведь далеко слышно? Иннокентий Трофимович сказал, что промышлять ездят к Ушканьим островам, а с собой берут жерди для балагана, чтобы было где спать, крепкие сети из конского волоса, санки, парус, белые балахоны. Сеть нужна, чтобы брать зверя у продушины: он ведь под водой долго держаться не может, должен воздуха вдохнуть. Нерпа не дает продушине замерзнуть, все время пробивает лед, пока тот тонок. А балахоны и санки с белым парусом помогают незаметно к тому зверю подобраться, который вылез на солнышке понежиться. Парус его не пугает, торос и торос, а за парусом - охотник с ружьишком.
Вообще-то весной на байкальском льду не зевай. Подует ветер, начнет взламывать лед. Гул, треск, иногда так бабахнет, будто батарея бьет. Бывает, уносит людей на льдине.
Иные пропадали без вести.
А ветры? Верно, что их по именам называют?
Хозяин кивнул и принялся загибать пальцы: баргузин (сразу вспомнилась строка из песни: «Эй, баргузин, пошевеливай вал»), култук, верховик, шелоник, бережник, хиус... Самый же опасный - сарма. Налетает и при ясном небе. Если видишь, что малые тучки начинают сползать с гор к воде - сил не жалей, греби к бухте. Да не всегда успеешь. А не успел - беда. Выбросит на берег, побьет о камни, может и перевернуть. Ему, Иннокентию Трофимовичу, вскоре после того, как он перебрался на Байкал, показывали место, где сарма года за три до того погубила человек двести, разбив в щепки о скалы баржи с людьми, которые тянул пароход. Пароход был сильный, но с сармой не совладал, ветер порвал буксиры.
Сколько же всего на Байкале ветров? Кто их знает. Может, тридцать, может, больше.
Разошлись мы, когда хозяйка видела, наверное, десятый сон, а в лампе выгорел весь керосин.
- Да, что такое башлык? - вспомнил я напоследок.
- Давай спи,- уклонился старик от ответа.
Дня через два все выяснилось. Башлык - это главный в рыбацкой артели. Вернулся сын хозяина, и артель, около десятка рыбаков, собралась в море за омулем. Я попросил взять и меня. Иннокентий Трофимович подождал, пока собрались все.
- Грести умеешь? - спросил он.
- Я ж на Енисее вырос!
- Ну как, ребята, возьмем земномера?
- Как знаешь, дядя Кеша. Можно и взять.
- Ладно, собирайся. Лешка,- обратился старик к сыну,- дай земномеру лопотину, а то он в спиджаке, в штиблетах, по-городскому.
Я не знал, что омуля ловят ночью. И сеть нужна из тонкой светлой нити: в прозрачной байкальской воде темную омуль заметит. Сеть составная, каждый принес свой отрезок. Это и есть «спуск».
Лодка была большой, тяжелой, такие на Енисее называют карбасами. В нее уложили сеть. Оказалась она штукой сложной, с какими-то кунгурами, поводками и деревянными чурками, поддерживающими ее на поверхности. Мы гребли довольно долго, я быстро выдохся: весла были тяжелыми. Однако надо мной не смеялись, «земномер» профессия в деревнях исстари уважаемая.
Думаю, мы ушли в море километров на пятнадцать. Стало темнеть, потянуло холодком. Время от времени башлык измерял глубину, спуская на веревке тяжелую железяку. Наконец выбрали место. Сеть спускали сноровисто, быстро. Часы были у меня одного, управились к десяти вечера. Конец сети прикрепили к корме, другой пометили деревянной крестовиной с пучком веток, видным издали.
Ветер едва чувствовался, но как только лодка остановилась, качка стала заметной. И что за бестолковая волна! Скорее толчея волн.
Спрашиваю: какой же это ветер дует? А никакой. Просто зыбь. Когда подует, лодка сразу запляшет.
Поставив сеть, все завалились спать. Я рассчитывал послушать всяческие истории - слышал же только храп. Спросил о чем-то соседа, тот сердито буркнул: «Спи себе».
Легко сказать! Я не был избалован, спал в тайге у костра, на сене в землянках, ночевал у пристани на холодных мешках с солью, но там не качало. А лодку подбрасывало, да и волна пошла крупнее. Приподнялся, осмотрелся: не сарма ли начинается? Чернильная ночь, ни огонька. И куда нас несет вместе с сетью? Меня обычно не укачивало, но вдруг почувствовал приступ тошноты. Хорошо, что все спали, опозорился бы страшно.
Дремал я час, может, два, накрывшись поверх ватника парусом. Разбудили голоса. Началась выборка сети. Выбирали осторожно: омуль рыба нежная. Мне представлялось, что сеть будет полным-полна. Куда там! Блеснет запутавшаяся в ячейках рыбешка, другая, третья, и опять пусто. Иногда несколько штук сразу. И если бы крупные рыбины! Хорошо, когда потянет на килограмм, а большинство значительно мельче. Сколько же всего? Сотни не наберется.
- Скудеет море,- мрачно заметил Иннокентий Трофимович.
- Отчего же?
- На Селенге, куда омуль идет икру метать, хищники орудуют. Отчаянный народ. Охрану с ружьями поставили - не боятся. Да и воду грязнят верхнеудинские, вся городская пакость в реку идет, оттуда в Байкал. А омуль к воде чувствителен. Лет через двадцать будем вовсе с пустыми сетями.
Утро выдалось чудесное. Солнце поднялось над хребтами, вода дивно отливала чистой синью. Разложили небольшой костер на кирпичах посередине лодки, вскипятили чай. Поджарили над огнем на рожне - длинном пруте - кусочки омуля. Царская рыба, ничего не скажешь.
Пока чаевничали, лодка спокойно качалась на месте. Я бросил в воду серебряную монетку: хочу, мол, вернуться к тебе, море. Монетка, покачиваясь, будто живая, медленно и долго уходила в глубь прозрачнейшей воды, посверкивая рыбкой.
|
| Категория: Наша Сибирь | (04.08.2015)
|
| Просмотров: 1103
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
