Я уже давно сменил профессию, работал в Москве, повидал разные страны и вот однажды получил письмо из Новосибирска. Вскрыл конверт, прочел:
«Дорогой друг! Сколько бы тебе сегодня ни было лет, ты все равно остаешься учеником Двенадцатой.
20 апреля приходи на юбилейный вечер школы в Театр юного зрителя.
Начало ровно в 19.00».
Легко сказать - ровно в 19.00! Вечер будет 20 апреля, а сегодня уже 16-е. Правда, от Москвы до Новосибирска можно долететь мигом. Но лететь-то просто, а вот бросить все московские дела...
После окончания школы я бывал в Новосибирске лишь проездом, по дороге на Алтай или в низовья Оби, причем почти всегда летом. Забежишь в Двенадцатую - там пусто, ремонт, учительская на замке, незнакомая сторожиха косится: «Вам кого, гражданин?»
И вот теперь это приглашение...
Я долго колебался, а под вечер решил: нет, не поеду на юбилей. Съезжу позднее, а пока пошлю поздравление, напишу, как однажды встретился в Нью-Йорке с советским дипломатом, и тот тоже оказался учеником Двенадцатой.
Неделю спустя я получил такое письмо:
«Здравствуй, Кублицкий!
Так это ты скрываешься под личиной писателя? Никогда не подумал бы! Ты, по-моему, подавал больше надежд в смысле физики. Часть твоего письма зачитали на юбилейном вечере. Он состоялся в ТЮЗе, который ты должен помнить, как «Дом Ленина». Зачитали ту часть, где подчеркивается, что выпускники нашей Двенадцатой затесались даже в Америку. А теперь расскажу тебе, о ком сам знаю...»
Письмо было от Валерия Татарникова. Он сидел на первой парте у окна. Валька писал, что на юбилей собралось из нашего выпуска человек десять, «и вообще ты, откровенно говоря, просто дурак, что не приехал».
Тут я решил: непременно побываю в Двенадцатой. Но уж если ехать, так без спешки. Разыщу своих сверстников, тех, кто помнит нашу школу, помнит город таким, каким он был в те давние годы...
И вот вторые сутки в поезде. Со мной книга под названием «Месяц по Сибири». Ее написал народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский. Он побывал в сибирских краях, когда я еще учился в школе.
Очерк о Новосибирске Анатолий Васильевич озаглавил «Сиб-Чикаго». Не правда ли, название кажется не очень удачным? Конечно, Чикаго - огромный промышленный город. Там рабочие положили начало празднованию Первомая. В двадцатых годах над Чикаго уже высились небоскребы. Но с другой стороны, этот город уже и тогда печально прославился продажностью полиции, обилием гангстеров, самыми унылыми в Америке трущобами.
Так почему же «Сиб-Чикаго»?
Когда Луначарский приезжал в Новосибирск, это название мелькало в газетах и упоминалось в разговорах почти так же часто, как и выражение «сибстолица». То и другое произносилось с гордостью. На школьных вечерах читали стихи молодого поэта Павла Васильева, который верил, что «средь тайги Сибирские Чикаго до облаков поднимут этажи».
В названии очерка о Новосибирске не было иронии. Напротив! Луначарский с большой теплотой описал «оригинальный город, выросший в двухсоттысячную столицу и неудержимо мчащийся вперед, как настоящий сибирский Чикаго».
«Новосибирск,- продолжал нарком,- пошел откровенно по американскому пути, очень вольно, однако, варьируя заокеанские архитектурные мотивы».
И опять может показаться: тут что-то не так. Американский путь? Да, вот именно! Только тогда в эти слова вкладывался совершенно определенный смысл.
Однажды в Новосибирск приехал Глеб Максимилианович Кржижановский. На выездной сессии Академии наук СССР он говорил о встречах с Владимиром Ильичем Лениным в сибирской ссылке, в селе Шушенском:
- Мне вспоминается, что Владимир Ильич неоднократно высказывался относительно того развертывания необъятных возможностей Сибири, которое связано для нее с победоносной пролетарской революцией. Он был твердо убежден, что укрепление пролетарской диктатуры будет связано для сибирского края с американскими, даже сверхамериканскими темпами индустриального подъема.
Вот как понимался тогда американский путь!
Основанием же для сравнения Новосибирска с Чикаго послужила быстрота роста этих столь несхожих между собой городов, в пору своей молодости каждое десятилетие удваивавших, даже утраивавших население.
К Новосибирску поезд подходил затемно. Еще задолго до железнодорожного моста через Обь начались окраины с широкими проспектами, блестевшими асфальтом после недавнего дождя. Высились громады заводов, и отсветы плавок играли в небе. Тут, как видно, сосредоточилась группа «А» - тяжелая индустрия, могучий становой хребет города, его сила и опора.
Пролетели мост, однако трудно было разглядеть, что делается в том месте, где в Обь впадает Каменка и где стоял наш дом. Потом был огромный вокзал, незнакомая новая магистраль к центру города, ярко освещенный подъезд гостиницы.
Я долго не мог заснуть. По потолку гостиничного номера мелькали тени голых тополевых ветвей, раскачиваемых под окном весенним ветром. Мне вспоминался Сиб-Чикаго, вспоминалась такая же весенняя ночь, когда, готовясь к выпускным экзаменам, сидел над формулами органических соединений...
Заснул я поздно, а встал чуть свет.
Когда в Новосибирске семидесятых годов открывают школьные двери? В восемь?
Сел в троллейбус, который катил по Красному проспекту к берегу Оби. Значит, так: сначала к моему дому, затем пристроюсь к школьникам, спрошу, кто из них учится в Двенадцатой, и зашагаю вместе с ними знакомой дорогой. По Мостовой улице, потом по Серебренниковской...
За окном троллейбуса открылась Обь. Выйдя у моста через Каменку, я остановился в горестном изумлении. Где же наш дом? Наш двухэтажный деревянный дом на углу?
Не было дома. Не было улицы, на которой он стоял. Если бы не Каменка, шумевшая полой водой, я бы вообще подумал, что приехал куда-то не туда. Но Каменка - вот она, ошибки быть не может.
Бетонные трубы, уложенные рядом с речкой, готовились принять ее воды. Каменку ждет судьба столичной Неглинки: ее спрячут под землю. Бульдозеры уже таранили последние срубы бывшей «нахаловки». Когда все будет расчищено, землесосы погонят в долину речной песок. Его разровняют, сверху положат слой плодородной земли и посадят деревья. Обо всем этом мне рассказал техник, руководивший работами.
Я, хотя и с опозданием, зашагал к Двенадцатой. Едва узнал надстроенное и перестроенное здание.
Если судьба приведет вас много-много лет спустя к дверям школы, где вы трепетали перед контрольной по алгебре, где писали первые записки «ей» или «ему», если вы вновь окажетесь перед дверями, из которых в один прекрасный день вышли с прощального бала,- вот тогда вы поймете, что чувствовал я.
Поднимаюсь на второй этаж. Здесь был наш класс. Приоткрыв дверь, подглядываю в щелочку. Доска на старом месте. И девица в переднике, перепачканном мелом, мается возле нее...
- Простите, вы к кому?
Через минуту меня, пойманного с поличным, ведут в учительскую. Ведут с почетом: бывший ученик теперь старше большинства учителей Двенадцатой.
Из старых наших педагогов никого в школе не осталось. Мне советуют пройти в пионерскую комнату и ознакомиться там с материалами по истории школы.
В комнате пионеры колдуют над стенгазетой. На стене большой щит с фотографиями: «Они сражались за Родину». И в первом ряду справа я вижу Вальку Татарникова, а второй слева во втором ряду - это, несомненно, Исаак Гельфандт, только с пышными черными усами! Оба сняты в офицерской форме при всех орденах и регалиях.
Вечером мы встретились. Вальку я бы, пожалуй, узнал даже при случайной встрече на улице. Но Исаак! Эти усищи, которые он тут же расчесал гребешком!
Через несколько минут мы снова были учениками Двенадцатой, и никем больше.
- Ребята, а где Колька Кетов?
- Погиб Колька. На Отечественной. И Алеша Клешнин. А Леня Колесов погиб еще в финскую. Многих нет. Началось с Андрюши Сафонова. Поехал в тридцатом году к дяде на пограничную заставу, попросил, чтобы взяли его в отряд ловить басмачей. А те устроили засаду. Пуля попала Андрюше в голову. Наповал. А за Андреем - Жернаков. Погиб в океане. Был штурманом дальнего плавания. Матроса смыла волна, он бросился спасать, а в воде - акулы.
- Ладно, ребята,- говорит Исаак.- Все же в нашем выпуске ни за кого краснеть не приходится.
Он знает судьбы многих. И пусть среди них нет звезд первой величины, но, в общем, все честно прожили жизнь. Мне хочется побольше узнать о Вальке и Исааке. Вытягиваю из них каждое слово, спрашивая Исаака о Вальке, а Вальку - об Исааке.
Я знал, что оба коренные сибиряки, однако для меня запоздалая новость, что дед Исаака был ссыльным, а отец жил в деревне Кривощеково, служил ямщиком, сапожничал, работал грузчиком на железной дороге.
После школы Исаак поступил в институт, но со второго курса его, как активиста-комсомольца, мобилизовали на работу в деревню. Потом - комсомольский коллектив трикотажной фабрики, райком комсомола, обком комсомола, горком партии... А там война, пошел на фронт политруком.
Поздней ночью, когда город уже затихает, мы долго бродим по Красному проспекту. Теплый весенний ветер раскачивает тополевые ветки, шуршит жесткими бумажками от мороженого. Мы снова и снова вспоминаем школьные вечера, викторины с призами победителям, выступления веселых «синеблузников».
И вдруг Валька выпаливает:
- А я знаю, в кого ты был тогда влюблен!
Чувствую, что краснею. Ужасно глупо, но краснею...
В воскресный день едем к Обскому морю. Друзья намечают не кратчайший маршрут, а такой, чтобы побольше посмотреть. Будем пересаживаться с одного троллейбуса на другой.
Мы встретились в центре, на Красном проспекте. Мне показали дом, проект которого был удостоен самой высокой награды на Всемирной выставке в Париже, а также другие достопримечательности проспекта.
Автобусы, троллейбусы, трамваи, только что не толкая и не давя друг друга, густо катили к мосту через Обь. Город успел перерасти его. Валька показал, где построят еще один мост и напрямик свяжут его с вокзальной площадью.
- Понимаешь, весь город перекраиваем. Стреловидные магистрали, подземные переходы. А ты как думал?
За Обью, в бывшем чистом поле, пошли проспекты с гастрономами, кинотеатрами, клубами и сплоченными шеренгами крупноблочных домов-близнецов. Я не мог сообразить, где тут была деревня Вугры и где корявый березнячок, по которому мы с Володькой Розингом носились на самодельных лыжах.
Кажется, сначала троллейбус повернул направо. В названиях остановок гремел металл, в них слышалось «сиб», «маш», «тяж». Хозяевами левобережья были громадные заводы.
- До конца не поедем,- сказал Исаак.- Этак мы к морю и до утра не доберемся.
Мы пересели, повернули. Поток машин раздваивался на площади. Теперь нас понесло влево. Пошли остановки с «гидро», «сиб», «маш», «электро». Затем тяжелая индустрия уступила место легкой.
Наконец показалось море, лежащее в оправе весенних пробуждающихся лесов.
Плотина гидростанции перегородила здесь одну из четырех величайших рек Сибири. Ниже стены бетона бурлила вода, вырывавшаяся из турбин, полая, живая вода, шумная, веселая, и чайки низко кружили над ней. Выше плотины еще лежал лед. Рыболовы стыли над продолбленными лунками. Наверное, это было их последнее в нынешнюю зиму рыбное воскресенье.
Валька, загоревшись, предложил было спуститься на лед к ближайшему ловцу на мормышку. Но мы потащили его к столовой «Чайка», уверяя, что там увидеть рыбу куда вероятнее, чем у рыбаков.
В столовой было почти пусто. Ради исключительного случая - вот, представьте, встретились впервые после окончания школы мы попросили сварить уху. Через пять минут нас разглядывали повар, ответственный за закуски его помощник, судомойка и милиционер, оставивший свой мотоцикл у крыльца и завернувший в столовую, по-видимому, для того, чтобы убедиться, что шофер стоящего у крыльца грузовика действительно пьет чай, кофе или лимонад, а отнюдь не какие-нибудь горячительные напитки.
Добрые люди поглядывали в нашу сторону, а кассирша переспросила недоверчиво:
- Нет, верно, что вы вместе учились? И не виделись столько? Это надо же!
Ухи нам не сварили, но солянка была на славу. Кассирша улыбалась из-за перегородки. Милиционер, допив чай, козырнул в нашу сторону:
- Счастливенько!
Щелкнув каблуками, он подмигнул Исааку и покрутил пальцами в том месте, где у него, возможно, со временем вырастут такие же великолепные усы.
Вечер перед моим отъездом мы провели втроем. Валька Татарников принес фотографию нашего выпуска. Я ее никогда прежде не видел, должно быть, в свое время не выкупил у фотографа.
- Ребята, а помните, как всем классом на майскую демонстрацию ходили?
Собирались мы тогда возле Дома Ленина. Сзади, у ограды, висело объявление: «Безработные члены профсоюза примыкают к колоннам своих союзов». Возле места сбора нашей Двенадцатой торопливо репетировали на грузовике участники политмаскарада. Один был наряжен в цилиндр и фрак, трое держали в руках картонные молоты. Потом заиграли трубы, и мы тронулись по проспекту, а в небе появился самодельный воздушный шар с лозунгом «Даешь Сибири красные крылья!». Мы шли за осовиахимовцами, которые".,шагали в противогазах, а сзади мыловары несли на подпорках такой кусок мыла, что им можно было умыть весь Новосибирск.
Валька приготовил для сегодняшнего нашего прощального вечера еще сюрприз: принес альбом «Виды города Новониколаевска (1895 - 1913 гг.)». В нем и снимок нашей школы - белого дома на совершенно пустынной улице.
И вот мы, три ученика Двенадцатой, разглядываем жалкий, грязноватый городок с каланчой, торговыми рядами и понурыми извозчиками. А за окном шумит «столица Сибири». На ее улицах уже вывешивают флаги, уже пробуют динамики на площади Ленина, по которой город-труженик, не растративший азарта молодости, полный буйной, радостной силы, проходит в каждый Первомай.
