Помню полицейского. Настоящего, живого, а не тех, что появляются на экране телевизора и знакомы вам по фильмам из жизни дореволюционной России. Это был городовой, самый низший полицейский чин, следивший за порядком на базарной площади. В дождь он выглядывал из полосатой будки, на которую всегда садились вспугнутые мальчишками голуби.
Я родился еще до революции. Кроме городового, смутно помню солдат, идущих «на войну» мимо нашего дома к вокзалу. Они пели «Соловей, соловей, пташечка...», и песня сопровождалась разбойничьим посвистом.
Мы жили на втором этаже, и утром, подбежав к окну, я видел на противоположной стороне улицы одно и то же: темную очередь женщин, ждущих открытия керосиновой лавки. Керосин привозили не всегда, очередь шумела, потом растекалась.
Приходил почтальон с пенсией за убитого в первые месяцы войны отца. Он был ученым-лесоводом. Мать еще не оправилась от потери, слезы мешали ей расписываться, почтальон вздыхал, деликатно покашливая.
В последний предреволюционный год мы с мамой и сестрой проплыли на пароходе «Лена» вниз по Енисею. Нас взял на судно «капитан - белая фуражка». Так звали его в нашей семье.
В капитанской каюте лежала жесткая желтоватая шкура белого медведя. На стенах - фотографии кораблей, кортик, барометр, рога северного оленя. Самое интересное находилось на столе: бинокль, пепельница из раковины, серебряная коробка для табака. Но трогать эти соблазнительные вещи было настрого запрещено.
Енисей запечатлелся у меня сверкающим разливом беспокойной, недоброй воды. Паводок в тот год был катастрофическим. Такого наводнения красноярцы не знали чуть не с основания города. Долго еще дивились приезжие красной черте на пристанских складах, на каменной стенке набережной. Надпись над чертой поясняла: «Уровень 1916 года».
В тот год вода несла вырванные с корнем деревья, смытые плетни, всяческие обломки. Раз мимо парохода проплыла половина ворот вместе со столбом и перекладиной. Какой-то зловещий оттенок всему этому придавало густо-красное солнце, на которое можно было смотреть, не щуря глаза: небо застилал дым лесных пожаров.
Не сразу прошло у меня чувство безотчетного страха перед сокрушительной массой воды. Я и плавать научился гораздо позднее своих сверстников. Зато когда освободился от давней боязни, привязался к реке и привязанности этой остался верен до седых волос.
1917-й. Царя свергли. Красные флаги, красные банты. «Марсельеза» на улицах. Но капиталисты остались, спекулянты процветали, все дорожало с каждым днем. А у матери на руках - нас двое, я и сестра, да бабушка, да хромоногая тетя Люся.
Мы уже давно перебрались из прежней квартиры в другую, похуже, по-теснее. Мать к тому времени научилась печатать на машинке. Платили ей мало. Стали помаленьку продавать вещи.
Я не помню, как пала недолгая власть временного правительства и в городе провозгласили Советскую власть. Запомнилось лишь, что вместо «Марсельезы» все чаще пели «Интернационал».
Большевики Сибири начали налаживать новую жизнь, за которую боролись рабочие и крестьяне.
Но у Советской власти было много врагов. На какое-то время им удалось взять верх. Почему это произошло, вы знаете из школьных учебников истории: мятеж белочехов, объединение сил внутренней контрреволюции, колчаковщина, вторжение интервентов.
Мне трудно рассказывать о гражданской войне в Сибири. Что видели мы, малолетки? Что понимали? То грозное время возникает в памяти разрозненными клочками, которые лишь много лет спустя связали воедино рассказы участников событий и труды историков.
Я видел, как итальянцы - даже они дотянулись до Сибири! - маршировали в зеленых крылатках по главной Воскресенской улице. Впереди - оркестр, огромный барабан покачивался на спине ослика, животного в наших краях совершенно необычного. А солдаты в крылатках шли в карательную экспедицию, и вот свидетельство партизанского командира: «Из иностранных войск особенно дикой, бессмысленной жестокостью отличались итальянцы».
Чешские легионеры быстро научились говорить по-русски и мило улыбались красноярским девушкам. Мы знали, что эти чехи заодно с колчаковцами. Но не знали, что другие чехи вместе с попавшими на войне в плен венгерскими, сербскими, немецкими, румынскими рабочими тайком создавали отряды интернационалистов, чтобы сражаться против белых.
В Красноярске можно было встретить английских, французских, японских офицеров. Мы, мальчишки, научились различать их по цвету и покрою формы. Но мы не знали, что в городе действовал подпольный большевистский комитет и что господа в нарядных мундирах вместе с колчаковцами выследили его. Трупы подпольщиков нашли под железнодорожным мостом. Через месяц начал подготовку восстания второй комитет. Его выдал предатель-провокатор. Немного спустя был образован третий.
Повсюду в Сибири большевики поднимали народ на борьбу за дело революции, за Советскую власть.
Царскому адмиралу Колчаку, возглавившему белогвардейщину «верховному правителю», Вашингтон, Лондон, Париж, Токио присылали солдат, пушки, сгущенное молоко, шоколад, коньяк... Солдат-интервентов, воевавших против красных, насчитывалось никак не менее 130 - 150 тысяч. Винтовок Колчак получил около миллиона, орудий - восемьсот, пулеметов - несколько тысяч. Не скупились его покровители, знали, что, если «верховный правитель» победит, они свое вернут с лихвой: было чем поживиться на сибирской земле!
Одно время казалось, что Колчак уже близок к победе. По всей сибирской железной дороге растянулись эшелоны чехословацкого корпуса, обманным путем подбитого своими генералами и офицерами на мятеж против красных. Главная артерия Сибири была в руках врагов. Красная Армия находилась по ту сторону Урала, захваченного колчаковцами. На сибирской земле Колчак доказывал, что недаром его прозвали кровавым адмиралом. Большевики, подпольные комитеты? Расстреливать, вешать на месте! Без пощады убивать всех, кто им сочувствует. А подозреваемых в сочувствии красным пороть плетьми. В одной Енисейской губернии было замучено, расстреляно и повешено десять тысяч человек, запорото до полусмерти четырнадцать тысяч.
Как-то летней ночью нас разбудила встревоженная мать. Сквозь закрытые ставни доносилась отдаленная стрельба, слышались пулеметные очереди. Мать одела нас потеплее, чтобы, в случае чего, спрятать в погребе. По улице промчались конные. В щелях ставней виднелись розоватые полосы, не то рассвет, не то зарево пожара.
Потом мы узнали, что в военном городке, построенном в полынной степи за кладбищем, восстали против Колчака два полка и военнопленные венгры. Однако их не смогли вовремя поддержать рабочие. Отборные колчаковские части после ночного боя подавили восстание. Уцелевших повстанцев вывели в степь. Расстреливали сначала каждого третьего, потом каждого десятого. В ров за кладбищем свезли семьсот трупов.
Подавил восстание генерал Розанов. Он разъезжал по городу в пролетке, запряженной парой белых лошадей. За ней и сбоку скакали казаки. Дорога в военный городок проходила по нашей улице, и, завидев издали розановскую пролетку, мальчишки улепетывали кто куда...
Нет, не знал Колчак, не знали его генералы ни большевиков, ни Сибирь, ни ее народ! Расстреливали десять - на их место заступали сто. Восстания следовали за восстаниями. Почти во всех сибирских городах, в больших селах. Поднялись рабочие в самом Омске, который Колчак объявил своей столицей. Подавили первое восстание, три месяца спустя Омск опять услышал перестрелку с повстанцами.
Не сразу поднялась против колчаковщины сибирская деревня, а уж когда поднялась, то вместе с рабочими набрала грозную партизанскую силу. И каких народных вожаков выдвинула Сибирь! Петра Щетинкина позднее называли сибирским Чапаевым. Как и Чапаев; он получил во время первой мировой войны высшие награды за храбрость, стал офицером. Подобно Чапаеву, вступил в партию, чтобы бороться за дело революции. В начале гражданской войны создал партизанский отряд, приводивший врагов в ужас смелыми и дерзкими набегами. Колчаковцы пообещали 50 тысяч рублей золотом тому, кто поможет им поймать неуловимого Щетинкина, о котором ходили легенды.
Рассказывали, как однажды в городе Ачинске к штабу подъехал в сопровождении нескольких конников белогвардейский полковник. Его, конечно, пропустили. Полковник прошел в комнату, где хранились секретные документы.
- Я - Шетинкин,- сказал он остолбеневшему офицеру.- Хотите остаться в живых - покажите документы. Я только загляну в них. Ваше начальство не узнает, вас не накажут.
Перепуганный офицер повиновался. А среди документов был план окружения отряда Щетинкина.
На каждого партизана приходилось двенадцать белогвардейцев, и все же отряд прорвался к партизанам Александра Кравченко.
Вот еще один народный самородок! Щетинкин был плотником, Кравченко - агрономом и лесоводом. Без настоящего боевого опыта, с малым отрядом воевал так, что народ отовсюду шел к нему. Собралась целая партизанская армия, и Кравченко выбрали ее командующим.
Он по-братски встретил Щетинкина. Вскоре было объявлено о создании партизанской республики, живущей по законам Советской власти. Ее отряды повели «рельсовую войну» с колчаковцами, пуская под откос их поезда.
Против партизан выступила двенадцатитысячная армия карателей с несколькими артиллерийскими батареями. После тяжелых неравных боев партизаны, чтобы сохранить силы, начали отход через тайгу, через хребты Саян к верховьям Енисея. Шли с женщинами и детьми, раненых везли на носилках, привязанных к седлам, только верховые могли пробираться по тропам. Питались кореньями, ели мясо выбившихся из сил, пристреленных лошадей. Колонну настиг лесной пожар, несколько человек погибли.
Кравченко и Щетинкин вывели партизан к верховьям Енисея, где в стычках разбили несколько отрядов белогвардейцев. Партизанская армия быстро выросла до десяти тысяч человек и готовилась выступить на помощь Красной Армии, начавшей разгром Колчака.
И разве лишь в Енисейской губернии бурлило партизанское море? А на Алтае, под Томском, в Кузнецком угольном бассейне, в Иркутской губернии, в Забайкалье, в Приамурье, в Приморье?
Красная Армия, войска ее Восточного фронта, за укреплением и действиями которого особо следил Владимир Ильич Ленин, перешла Урал. В начале августа 1919 года от белых была освобождена Тюмень.
В середине ноября красные флаги развевались уже над Омском. Колчак в специальном поезде, охраняемом интервентами, бежал из своей «столицы» на восток.
Среди командиров частей Красной Армии, продолжающих освобождение Сибири, были выдающиеся полководцы Василий Блюхер, Михаил Тухачевский, будущие герои Великой Отечественной войны Константин Рокоссовский, Василий Чуйков...
Белые отступали под непрерывными ударами красноармейцев и партизан. В декабре 1919 года были освобождены Новониколаевск, затем Томск, Ачинск. С часу на час ожидали появления красных у нас в Красноярске.
И вот январским морозным днем сквозь двойные зимние рамы послышались пулеметные очереди. Это под руководством большевиков поднялись красноярские рабочие. К восставшим, среди которых были боевые дружины речников и железнодорожников, присоединились части гарнизона и военнопленные-интернационалисты. Они заняли оборону на западных окраинах города, к которому под натиском Красной Армии и партизан откатывались колчаковцы. Белые надеялись закрепиться в Красноярске, но, оказавшись между двух огней, тысячами сдавались в плен. 8 января 1920 года красноармейцы вместе с партизанами отрядов Кравченко и Щетинкина прошли по городу.
На другой день нас, мальчишек, катали в кошевках и на розвальнях по главной Воскресенской улице, наделили кусками синеватого крепкого сахара. Бородач с красной лентой на папахе роздал нам георгиевские кресты: колчаковцы при отступлении бросили целый сундук с этими орденами царской армии. Мы нацепили их на шубейки. Но кресты были серебряными, и бережливые матери мигом разжаловали «георгиевских кавалеров», запрятав ордена в укромные места.
Красные части и партизаны ушли из города, преследуя остатки колчаковской армии, которая, в сущности, была уже не армией, а разгромленными отрядами. Белые, однако, еще надеялись при помощи интервентов удержаться возле Байкала. За их спиной оставалась разоренная, обескровленная, ограбленная Сибирь.
Помню Красноярск тех дней: голод, бред сыпнотифозных больных чуть не в каждом доме, трупы павших лошадей на улицах, серая бумага расклеенных по заборам декретов... Электростанция не работает, свечей и керосина нет и в помине.
Когда за окнами стемнеет, собираемся на кухне, зажигаем лучину. Вы-то, наверное, не представляете, как можно при ее свете что-то делать по хозяйству, читать. Отщипанная от смолистого соснового полена лучина укреплялась в железном светце. Надо было вовремя зажигать от догоравшей другую, свежую. Это поручалось мне. Дело, скажу вам, тонкое, требующее сноровки. Чтобы лучина горела ровно, ее надо часто подправлять. Угольки, скручиваясь в красные загогулины, с шипением падали в наполненный водой тазик, всегда стоявший подле светца. Все было как в деревне пушкинских времен: «Уж лучина догорела в дымной хате мужика».
Но вот лампочка под потолком стала загораться слабым светом, вполнакала...
Многие школы в эту тяжелую пору были закрыты. Меня мать определила в небольшую группу, которая училась на дому, вернее, по разным домам: сегодня у нас, завтра у Посохиных, послезавтра у Даниловых.
Учительницей нашей была Лидия Симоновна Крутовская, маленькая, подвижная, с пучком седых волос на затылке, с лучистыми добрыми глазами.
Привыкнув с утра до ночи гонять по обледеневшим тротуарам на деревянных коньках с прибитыми полосками железа, я с тупым отвращением смотрел в тетрадь, сшитую нитками из чистых страничек, оставшихся в маминых гимназических тетрадях. До чего же тошно решать по старому учебнику Евтушевского задачи о купцах, торговавших цибиками чая! Цибик - это больше пуда, а дома забыли, как выглядит щепотка настоящего чая, и заваривали кипятком ломтики сушеной моркови.
Вместо того чтобы учить уроки, я по вечерам пробирался в бывшую мужскую гимназию, ставшую Дворцом рабочей молодежи. На сцене стреляли из настоящих наганов, хотя и холостыми патронами. Комиссары умирали под пулями беляков с красным знаменем в руках со словами: «Да здравствует мировая революция!»
Мать, видя в тетрадях двойки, грозилась выдрать меня как сидорову козу. Лидия Симоновна огорчалась едва не до слез, и дело шло к тому, чтобы отчислить меня из группы, поскольку упрямым своим нежеланием заниматься коммерческими делами торговцев чаем я подавал дурной пример более прилежным мальчикам и девочкам.
Однажды после уроков Лидия Симоновна взяла меня за руку:
- Пойдем-ка к нам в гости.
Среди голых деревьев сада стоял деревянный двухэтажный дом. Я долго смахивал веником снег с валенок. Лидия Симоновна провела меня в одну из комнат.
- Вот, Володя, знакомься.
Володя Нащокин был внуком Лидии Симоновны. Он встретил меня приветливо, даже слишком приветливо: наверное, его попросили об этом. У него была отдельная комната, и в ней - книги. Детские книги. В золоченых переплетах с картинками.
Я ушел от Крутовских, вспоминая вкус коржиков из отрубей и ячменного кофе с сахарином. В руках у меня был «Робинзон Крузо».
И что-то произошло со мной в тот вечер. Не без помощи матери решил три задачки, сначала начерно, потом переписал. Лидия Симоновна, заглянув на уроке в тетрадку, молча положила руку на мое плечо.
Я стал бывать в доме Крутовских. Бывал там и еще один мой сверстник, Володька Розинг, с которым мы подружились.
Зимой после игр в саду обычно отогревались в доме. Любимым нашим местом был диван. На нем разрешалось только сидеть, но отнюдь не возиться и не безобразничать. Как только затевалась борьба и пружины начинали звенеть, Володин дедушка, доктор Владимир Михайлович Крутовский, стучал в стену. Иногда он выходил к нам из своего кабинета. У него была серебряная борода. Говорили, что он вылечил много людей. И сад, в котором мы играли, посадил своими руками.
