В доме, где мы жили, лучшая комната заселялась по ордерам приезжими людьми, сменявшими друг друга. С месяц обитал в ней странный человек в красных галифе и растрескавшихся лакированных сапогах. Он напевал «Очаровательные глазки, зачем сгубили вы меня?», приносил домой пшено, выгребая его прямо из карманов брюк. Бабушка варила кашу, он съедал ее без остатка, приговаривая: «Вы бы, мамаша, тоже попробовали, хороша кашка». Однажды пришли двое и увели «очаровательные глазки». Черт его знает, кем он был?
Потом комнату занял Петр Васильевич. Он часто болел, после контузии у него случались какие-то странные приступы, во время которых синели губы и мутнели глаза. Иногда Петр Васильевич тихонько наигрывал на мандолине. По нашему, мальчишескому разумению, он никак не походил на комиссара, но говорили, что дядя Петя как раз и есть самый настоящий комиссар из политотдела Пятой армии, только в длительном отпуске после контузии.
Иногда его навещали товарищи. Приходил серб Иовичич в невиданном тогда в Красноярске головном уборе, похожем на современную пилотку. Говорили, что Иовичич - подпоручик. То есть он раньше был подпоручиком. Подпоручик не бог весть какой высокий чин, но все же казалось странным, что бывший офицер, да еще не русский, имел какое-то отношение к комиссару. Приходил ли к Петру Васильевичу Ярослав Гашек - не поручусь, но вполне возможно, что приходил тоже. Во время службы в политотделе Пятой армии он, как я узнал лишь много лет спустя, жил в Красноярске всего в двух кварталах от нашего дома. Гашек был начальником иностранной секции политотдела. Она занималась работой с бывшими военнопленными времен империалистической войны, сражавшимися в рядах Красной Армии. Видимо, Иовичич был одним из подопечных Гашека, будущего знаменитого чешского сатирика.
Потом ордер на комнату получил товарищ Граник из Чека, человек очень молчаливый. «Здравствуйте», «до свидания» - и все. В доме его побаивались.
Однажды зимой он пришел поздно вечером, постучал к нам: «Не разживусь ли кипяточком?» Бабушка засуетилась: «Я самоварчик мигом». Он остался за столом, оттаял, рассказал, что сегодня охотились за «губшубснимом». Так называли шайку бандитов, раздевавших прохожих. Тогда были не области и края, а губернии. Учреждения назывались Губнаробраз, Губземуправление, Губздрав. Отсюда и Губшубсним...
Граник в хорошей бекеше прогуливался вдоль окраинного Юдинского сада, а по другую сторону забора - группа чекистов. Навстречу двое с наганами: «Скидавай!» - «Что вы, товарищи, ведь мороз, замерзну насмерть».- «Скидавай, не то прикокнем». Граник стягивает бекешу как можно медленнее, упрашивает бандитов как можно громче, а за забором тишина. Раздели. «Беги теперь, да кричать не вздумай». Побежал. И тут только с треском полетели выбитые доски, чекисты выскочили из засады. «Понимаете, товарищам наскучило за мной по снегу топать, курить им хотелось, остановились самокрутки завернуть, а бандиты в эту минуту и подвернись. Вот позору было бы: Чеку раздели».
После того вечера он иногда заходил к нам попить чайку, приносил мне и сестре сахар, но никаких историй больше не рассказывал.
После него в комнате поселился «Чон» - так прозвали у нас Владимира Николаевича Кокоулина, командира частей особого назначения Енисейской губернии, созданных для борьбы со скрывшимися в тайге остатками белогвардейцев и кулацкими бандами. Вот он был человек веселый, открытый!
Кокоулин подолгу в городе не жил. Под окном появлялся ординарец со второй оседланной лошадью. Владимир Николаевич, ладный, статный, в поскрипывающих ремнях, заглядывал к нам: «Недельку поскучайте без меня»,- а через минуту уже слышался цокот подков. Он возвращался - и сразу в доме становилось шумно, приходили другие командиры, иногда среди ночи в окно стучали вестовые.
Под началом Кокоулина в 1922 - 1923 годах на юге губернии служил командир батальона Голиков - будущий писатель Аркадий Гайдар. Он, в частности, руководил разгромом опасной банды атамана Соловьева. О событиях тех лет рассказывает фильм «Конец императора тайги». Фильм снимали в местах, где все происходило на самом деле.
Две школы пользовались в начале двадцатых годов особенной известностью в городе - губсоюзовская и ИНО. На организацию первой дал деньги Енисейский губернский союз кооперативов. Название второй расшифровывалось как Институт народного образования, хотя это была обыкновенная средняя школа.
Я поступил в губсоюзовскую, в четвертую группу: понятие «класс», как устаревшее, напоминавшее о гимназии, отменили.
Пионерского отряда в школе не было. Не знаю, сколько пионеров насчитывалось во всех группах. В нашей группе было всего трое. Пашу Шадрина и меня приняли в отряд при кожевенном заводе.
Часто устраивались походы. Отряд переправлялся через Енисей. Степь с перелесками тянулась там до заречных гор. Воспитывая волю и выносливость, воды с собой не брали, под июльским солнцем босиком брели по жесткой траве к горам. Будь у нас барабан или горн, было бы легче. Но в отряде по бедности не имелось ни того, ни другого. Шагали под песню:
Пионер, будь готов
Бить буржуев, кулаков...
Не представляю нашу ребячью жизнь без Енисея. Река была магнитом, она влекла, притягивала. По первому льду, схватывавшему тихую протоку у Посадного острова, мы обновляли коньки. Расстегнешь пальтишко, распустишь парусом полы и несешься по ветру.
С весной, с теплом, опять к реке: скоро ли ледоход?
И вот прерывистый, тревожный гудок электростанции, захлебывающийся набат на пожарных каланчах: лед тронулся! Весь город бежал к Енисею - людские потоки, возбужденный говор.
И было на что посмотреть!
Енисей гнал лед с такой дьявольской силой, что становилось страшно за набережную, за пристани, вообще за город. Главная пристань с двухэтажным деревянным домом стояла на укрепленном бревнами и камнем береговом выступе. Однажды ледяной вал обрушился на нее. Затрещала, рухнула стена, зазвенели стекла, взвилась пыль, мелькнул письменный стол, покрытый розовой бумагой. Минута - и вместо дома пристанской конторы каша из льдин и бревен.
А сторож бессмысленно бегал по берегу в обнимку со стулом и конторскими счетами: успел, спас...
Уносила река лед, предвещая летние радости: купание, ныряние под плоты - кто дольше и дальше? Пойдет в первый прогулочный рейс «Сибиряк», на палубе рассядется духовой оркестр добровольного пожарного общества.
«Сибиряк» добирался вдоль пустынных берегов до Скита, там был прежде монастырь. Место монахи выбрали отменное. Оркестр располагался возле старой часовни, и прямо на лужайке начинались танцы.
У моего приятеля Толи Долгого была лодка. Она вовсе не походила на те широкие, высокобортные шлюпки, какие увидишь на других реках. Для быстрого Енисея нужны лодки узкие, легкие, как индейская пирога, иначе не одолеешь течение. Толина лодка была окрашена в красный цвет и на носу белыми буквами выведено: «Аэлита».
Толя говорил, что лодку мастерил сам вместе с отцом. Я не очень верил в это, но не спорил: еще, чего доброго, рассердится, исключит меня из команды. Теперь мои давние сомнения рассеялись совершенно: года два назад прочитал в газете статью «Его флотилия - сто судов» с фотографи-ей, на которой проглядывали знакомые черты. В статье говорилось, что по проектам конструктора А. Г. Долгого построено свыше ста судов, успешно работающих на сибирских реках.
Каждую свободную минуту мы, мальчишки, устремлялись на улицу - и сразу боевой клич! Только мальчишеское горло было способно издавать эту странную раскатистую трель, слышную далеко-далеко. Повзрослев, не раз пытался повторить ее - да куда там, получалось какое-то жалкое сипение. И никогда, нигде не слышал я больше этого клича, сзывавшего мальчишек нашей улицы.
Одна трель означала примерно: «Ребята, я тут, где вы?» Две ответных трели приглашали: «Давай сюда!» Ну и мчишься на зов в чей-то двор. Не через ворота, не через калитку, только через забор. И чтобы одним махом, раньше, чем тебя успеет обругать прохожий или хозяин дома.
Чаще всего собирались мы во дворе Афанасьевых. Их было четыре брата, и старший, Юрий, уже успел одну навигацию поработать на каком-то суденышке, что давало ему право непререкаемо решать все споры. Впрочем, он не злоупотреблял властью и отличался умеренным либерализмом. Даст на ходу подзатыльник, и только.
Итак, четверо братьев Афанасьевых: Юрий (назвать его Юркой никто не осмеливался), Водька, Бобка и самый младший, мой ровесник Ленька. Братья считались ядром «афанасьевских ребят». Помимо обычных мальчишеских дел и развлечений, нас объединяло то, что были мы сплоченной компанией, готовой постоять за себя в «войнишках».
«Войнишки» в Красноярске велись издавна. Может, их начало в удалых казацких потехах первых обитателей города. Тут действовали свои правила, свой ритуал.
Пожалуй, было в «войнишках» что-то отдаленно похожее на поединки двух команд, не перераставшие, однако, в длительную вражду. Исподтишка, из-за угла мстить противнику за поражение, а тем более вдвоем-втроем нападать на одного, считалось позором.
До рукопашной в «войнишках» дело обычно не доходило. Красноярск построен на речной террасе, улицы мостить не торопились, поскольку их покрывал плотный слой гальки. Вот эта-то галька, которая всегда под рукой, и была главным средством поразить противника, обратить его в бегство.
Две группы накапливали силы на разных концах квартала. Потом самые младшие выходили вперед и начинали обстрел. Прямые попадания были не столь уж часты: важно было еще и увертываться от летящих в тебя камней, тут хорошенько не прицелишься.
Следом за нами, задирами, вступали в бой главные силы. Раздавался вопль: «По-о-о-шел наша!» - и вперед бросались искусные «войнишники». Выпятив локоть согнутой левой руки и прикрывая ею голову, они наступали боком, чтобы не подставить противнику грудь. Победа определялась в несколько минут. Какая-либо из сторон начинала отступление под напором более меткого и упорного противника.
Это были малые, уличные «войнишки». А по воскресеньям на безлесной горе, хорошо видимой со всех улиц, сходились на бой парни четырех слободок - Николаевки, Алексеевки, Покровки, Кронштадта. Начинали мальчишки перестрелкой через овраг с откосами из красной глины. А уж потом...
В общем, дошло однажды до того, что для разгона побоища был вызван из военного городка кавалерийский эскадрон. В газете - кажется, в «Известиях» - появилась гневная статья «Красноярские «войнишки». Власти всполошились, выставили на горе милицейские посты, наказали зачинщиков, и настал период мирного сосуществования четырех слободок. Кончились и наши уличные баталии.
Как-то в Москве мы встретились с ректором Московского автодорожного института, доктором технических наук, заслуженным деятелем науки и техники Леонидом Леонидовичем Афанасьевым.
- Слушай, а шрам-то у тебя возле глаза так и остался,- сказал он, присмотревшись к физиономии сидевшего перед ним гостя.- Это Афонька Пшеничников, верно?
- Тебе грех жаловаться на память,- подтвердил я.- Именно Афонька. Хорошо, что не в глаз, а в бровь. Издалека поразил цель.
- Славные были времена,- вздохнул ректор.
В годы моего детства тайга подступала к самому Красноярску. Женщины, торговавшие на базаре душистой лесной малиной, не хотели сбавлять цену, говоря, что за ягоды эти натерпелись они великого страху от медведей.
- Где нынче малину брали? - спрашивали любопытные.
- А вон в том логу,- владелица корзины с ягодой показывала на горы за Енисеем,- высокую-то сосну примечаете? Так в аккурат маленько правее лешак его и вынес. Матерущий такой. Ка-а-ак рявкнет!.. Берите, гражданочки, малину - ягодка к ягодке...
Красноярских мальчишек тайга ничуть не пугала. Летом, во время каникул, мы переваливали по Цветочному логу через горы в долину реки Базаихи. Строили там шалаши, ловили на речной быстрине хариусов, копали сладкие коренья. Мы могли соорудить из бревен небольшой плот-салик и спуститься на нем по Енисею, устроиться на ночлег в сыром лесу, мигом развести костер, найти след. И конечно, не было в школе мальчишки или девчонки, ни разу не побывавших на Столбах.
Теперь это заповедник всесоюзного значения, обозначенный в справочниках для туристов. Туда провели канатную дорогу, там строгий режим, нельзя сорвать травинку. И это, конечно, очень хорошо. Если бы все было так, как в мои школьные годы, потеряло бы свою прелесть сибирское чудо. Не сберегли бы его.
